|
Мы так недавно и давно
Дружили с девочкой из хора
И летним вечером кино
Смотрели в щелочку забора.
Играла музыка в саду,
Вот только память позабыла -
В каком году, в каком году
Все это с нами было?
Бегут-бегут за нами вслед
Любви неясные тревоги!
Длинней, чем жизнь, дороги нет,
Но и короче нет дороги.
И как от камешка в пруду,
Года расходятся кругами!
В каком году, в каком году
Все это было с нами?
(Из моей песни)
СОСТОЯВШИЙСЯ ВАРИАНТ
Есть среди снимков в этой книге один неприметный, любительский: в перешитой шинели и блатной
ростовской кепочке стою на палубе пароходика, плывущего по Тихому Дону. Найдите его сразу,
не мешкая, и потом продолжайте чтение. 1947-й год. Конец апреля, шолоховские места.
Мне двадцать три года, я полон надежд и планов, просто здоровья, впереди - вся жизнь с ее
тысячей вариантов. Я только что простился со случайной любовью, молоденькой казачкой, которая
почему-то, наверное, нарочно для меня, жила одна в огромном доме у самого дебаркадера
"Багаевская", и пароходик, как всегда на реке, плевал на расписание и запаздывал часа на
четыре, и дошлепал до нас уже под утро.
Итак, стою на палубе после бессонной ночи, полной объяснений в вечной любви, слез и поцелуев.
Любовь была неловкой, застенчивой ("мы же почти незнакомы!"), как следствие разговоров - ну,
до чего могут договориться двое двадцатилетних - мальчик и девочка - на рассвете теплого
апреля месяца, когда познакомивший их друг сладко сопит в соседней комнате пустого казачьего
дома? И пароходик хоть и опаздывает, но вот-вот загудит у причала и скорее всего разлучит их
навсегда?
Впереди - предмайские хлопоты, плыву в столицу моей юности, город Ростов-на-Дону. И предстоит:
а) целая счастливая жизнь, б) получить и истратить денежки за написанные мелом на клею по
красной бязи два десятка первомай-ских лозунгов - традиционный заработок студента
архитектурного факультета и в) вообще предпраздничная суета в связи с 1 Мая. Был такой красный
день календаря - "Боевой смотр международной солидарности трудящихся". Сейчас рука с трудом
выводит эти черт-те кем придуманные торжественные слова, а тогда 1 Мая гремели по всей стране
духовые оркестры, на трибунах, наскоро сколоченных, стояло мордатое начальство с красными
бантами, а мы топтались, построившись в колонны, с искусственными цветами, под песни Леонида
Утесова и Изабеллы Юрьевой. Фантасмагория! И где-то рядом с этими построенными колоннами
прохаживался и посмеивался Мессир Воланд, наш будущий знакомец - он еще лежал в столе у
Елены Сергеевны Булгаковой.
Мы были с Никитой Буцевым в гостях у его родителей. Просто так, на несколько дней вырвавшись
из голодной студенческой жизни живущего по карточкам города, - в рай хлебосольного дома: отец
Никиты много лет заведовал продуктовым магазином "Рыбкоопа" в станице Багаевской. Можно
представить, как принимали в казачьем дому единственного сына!
Вы знаете, что такое каймак? Это собранные вершки с топленого молока, розовые, с коричневой
корочкой. Это - среди всех молочных деликатесов - как небоскребы рядом с хрущевскими
пятиэтажками. Так вот каймак в глечиках вносили и вносили из погреба к завтраку. А к обеду
был казачий борщ с курицей (лучшая уха - из петуха!) и жареный сазан, да еще с жареной же
сазаньей икрой - тоже небо-скреб среди рыбных шлягеров!
А днем на мотоцикле мы ездили ловить, а потом варили, раков - огромных зеленых речных
ихтиозавров нашего времени. А вечером женихались, неуклюже ухаживая за местными девицами,
под семечки, столичные кавалеры из города Ростова-на-Дону. Одно из знакомств вам уже известно,
как закончилось. Короче говоря, для описания этого холидея нужно перо нашего Николая
Васильевича Гоголя или, в крайнем случае, ихнего Марка Твена.
Значит, стою на палубе парохода, с еще не остывшими поцелуями на губах, отвечаю гудками на
гудки встречных суденышек, полон раздумий о ближайшем и дальнем будущем, обещавшем этому
молодому человеку с боевыми орденами и медалями миллион вариантов. Один другого заманчивей.
Во-первых, закончить институт, послать к черту и забыть весь этот сопромат и начертательную
геометрию с ее эпюрами, получить диплом с отличием, с перспективой стать главным архитектором
Москвы. Ну кто же в двадцать три года согласится на меньшее?
Во-вторых, совсем непонятно, что стихам, которые пишутся с детства, грош цена в базарный день,
но видится свой двухтомник, почему-то в синем переплете, на полках городской библиотеки,
где-то рядом с Твардовским - на "Т". Вот вам и еще один вариант: Михаил Лермонтов!
А мечта надеть майку футбольного ЦДКА, да не какую-то, а именно с номером "9", чтобы рядом
с Федотовым мелькать на поляне и в отчетах о матчах в газете "Советский спорт"! Короче говоря,
мечты не имеют границ ни в пространстве, ни во времени, ни в подвинутом разуме.
Помните? Были последние числа апреля 1947-го года. А на 30 апреля судьба заказала мне совсем
другой, к сожалению, сбывшийся вариант. Уже было закончено оперативное следствие по
политическому делу трех студентов, которое Ростовская госбезопасность холила и пестовала
почти что целый год. Фотографировали этих шпионов своими длиннофокусными аппаратами с другой
стороны улицы, а как же? Надо же было выявить все их тайные связи!
Некоторые из моих студенческой поры снимков я потом, читая наше пухлое дело, видел в длинном
конверте прилепленном к папке, как вещественные доказательства нашей антисоветской
деятельности. Только сделаны они были из-за спины нашего фотографа их умельцем и были размером
два на восемнадцать, представляете? И наш фотограф тоже был зафиксирован и мог впоследствии
разделить наш срок на лесоповале. Слава Богу, его пощадили.
А связи здесь были простые - бутылка водки, разлитая в пивные кружки в знаменитой пивной на
Богатяновском. Но уже было заготовлено место на полу в тюрьме на том же Богатяновском. И уже
подшиты все доносы, вызваны все свидетели, которые "на забоюсь" подписали им что угодно.
И уже был переломлен мой позвоночник на шесть лет, а потом и навсегда, только я не знал об
этом, стоя на палубе пароходика, плывущего из станицы Багаевской в город Ростов-на-Дону.
Навстречу тому единственному состоявшемуся варианту моей жизни, о котором я и попытаюсь
рассказать вам в этой книге.
Конец подписи к фотографии.
Был хлеб богатяновский горек,
Совсем уж не хлеб, а припек,
Но пайку в прогулочный дворик
Таскал я с собою, как срок.
И мы по квадрату ходили,
А там, за колючей стеной,
Сигналили автомобили
У той знаменитой пивной.
И память моя отобрала
Знакомое до мелочей -
Прогулочный дворик централа
И звон вертухайских ключей.
Зароется в папки историк
И скажет про те времена:
Прогулочный дворик,
Прогулочный дворик -
Такая большая страна.
ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ
Зачем пишу-то? А кто бы знал! Смутили, соблазнили небольшими деньгами - в большие бы не поверил,
это всегда обман, у меня их и не было никогда, - озадачили.
- Ты повспоминай, жизнь твоя - это ж радуга! Ну попробуй - строчечка за точечкой...
Да уж, радуга: все семь цветов - черные!
И вот я согласился, заточил угольки, загрунтовал пространство, кисти помыл. А чего писать, не
придумал.
Свой портрет на фоне времени? Кому я нужен? А если о своем времени? О моем ведь только я и могу!
Так появились первые мои иероглифы прозой, раньше всё в столбец, с малолетства.
Это как вообще-то делается? Выдумывается герой, и ведет его, придуманного, автор по знакомым
своим улицам и городам. Или же сам путешествует по выдуманным странам и временам.
Откапали, отморосили
Годов обложные дожди,
Теперь я и вспомнить не в силе,
Что пели мы, что мы носили,
Чем жили мы там позади.
Какие случались ошибки,
Пока этот дождь моросил,
И у золотой моей рыбки
Каких я подарков просил?
Давно уже леший не бродит,
Русалки у берега нет,
И опыт к нам долго приходит,
Со скоростью прожитых лет.
Так, слово за слово, и покатился Миша по нестойкому таганрогскому снегу на лыжах, кое-как
зацепившись палкой за борт проезжей полуторки, одного опасаясь - как бы не остановился и не
надавал по шее дядька-шофер. А за что, собственно? Снег был теплый, но была, была зима в
Таганроге!
ЗАВЕЩАНИЕ
"Пришла пора и нам иметь воспоминания о том, с кем был и с кем расстался впопыхах, слетел с
небес неясный ангел покаяния на не умеющего каяться в грехах". Это из моей малоизвестной песни.
Но с чего-то же они начинаются, воспоминания! А вот с чего.
Балансирую на канате,
Надо мной - дырявенький зонт,
Я, как солнышко на закате,
Скоро скроюсь за горизонт.
Мне всё чаще бывает плохо,
В сердце - острый блеск ножевой!
Но тебе обещаю,
Что буду живой
До последнего вздоха.
Вот такое оптимистическое размышление! А после - надо вызывать духовника и нотариуса. И -
"находясь в здравой памяти, в присутствии нижепоименованных"...
Клиническая смерть! Вся-то жизнь вспыхивает одномоментно на экране черно-белого немого кино,
куда мы просочились без билета.
Кино, в котором я - и герой-любовник, и злодей, и все двулико, как полицейские и воры.
Кино, а также книги и картины, и всё в искусстве и около бывает всего двух видов: художественно
и нехудожественно. Город Таганрог, малая моя родина, - город художественный. Заложенный Петром
Первым во время Азовского похода строго по плану, наподобие маленького Санкт-Петербурга, а не
как сивка-бурка вывезет - он еще помнил, перед тем как мне появиться на свет, шагавших по
тротуарам белогвардейцев. По Елизаветинской, по Екатерининской. Простые, как династия,
названия! Николаевская совсем не то, что улица Фрунзе. А потом - красноармейцев, эти, мне
кажется, шагали строем по мостовой. И пахло махоркой.
Улицы одним, а переулки обоими своими концами спускались к морю, полному рыбы, парусов и
больших пароходов. Впрочем, как говорится, и деревья были большими.
А по замерзшему зимой заливу бегали мальчишки на самодельных коньках, привязанных чем попадя
к буркам и валенкам. И ветер гнал буера - парусники на салазках, я таких после нигде не видывал
- сгинули в моем разноцветном, в духе Кустодиева и Юона, детстве!
Я, как солнышко на закате,
Скоро скроюсь за горизонт.
Скорей-скорей, перо! Клиническая смерть - это еще не конец, и есть надежда разглядеть с высоты
лет поля Аустерлицких баталий!
Паруса. Сирень. Акации.
Сине море - под горой!
В городской мультипликации
Я - рисованный герой.
Я сажусь верхом на белого
Карусельного коня,
А уж в Руре мина сделана
Персонально для меня.
КАЛЕЙДОСКОП
Как в детской этой игрушке, жизнь рассыпается на разноцветные осколки, а потом волшебно
собирается в некие причудливые узоры, имеющие не более чем геометрический смысл.
Узор первый - город Таганрог, конец двадцатых годов, первая пятилетка!
Уже на школьных тетрадках - перлы социалистической поэзии: "Пять в четыре, а не в пять!" -
первые призывы к будущей тотальной туфте.
Это я потом пойму, про туфту, а пока я - маленький, а город Таганрог полон дореволюционных
призраков: всего-то десяток лет тому назад на углу Петровской, а теперь, конечно, Ленинской,
и бывшего Итальянского переулка стоял городовой.
Да что там городовой - дух живого Антона Павловича Чехова бродит по тем же камням, от
библиотеки до Драматического театра! И в цирке, старом цирке, выступают настоящие клоуны
Бим-Бом.
И нэповский кефир грека Варваци (фамилия изменена не в интересах следствия, а по причине
отсутствия памяти) напоминает скорее шампанское, чем нынешнее слабительное с тем же названием!
И такого удивительного вкуса, пропавшего навсегда, греческая халва и вафли микадо у маркитанток
на каждом углу!..
А бронзовый император Петр, основатель нашего города, работы скульптора Антокольского, стыдливо
упрятан с глаз долой на лестничный пролет городского музея. (А куда еще? Император же!)
Но в садах благоухает царская персидская сирень, и мальчишки, как и во все времена,
предпочитают своим соседские яблоки.
Господи, дай памяти прозвенеть железным колесом с проволокой вниз по Исполкомскому до самой
Греческой приморской улицы, где в родильном доме я так недавно появился на свет!
Поиграть в футбол с мальчишками на плацу моей школы номер десять, бывшей не так давно женской
гимназией, протыриться через забор на стадион, когда по весне наши будут громить тех московских
и питерских зазнаек, остановившихся потренироваться (а вовсе не выигрывать) в столице мирового
футбола, городе Таганроге.
Дай Бог памяти, и тогда появятся эти таганрогские стихи!
С пятачка
Над Каменною лестницей -
Напросвет - морская глубина!
Утром,
При большом воображении,
Греция - прищуришься -
Видна!
Я встаю на цыпочки,
Я - маленький,
Только разрешите мне -
Я сам
Прикоснусь ладошками
К истории,
К тем монгольским
Солнечным часам.
Выщербило временем
И ливнями
Золотоордынскую плиту!
Юный век Осоавиахима,
Жди меня,
Я скоро подрасту!
Тает стрекотание биплана
В черноте Петрушиной косы,
И шпионят
В пользу Тамерлана
Солнечные ханские часы!
Стихи будут сопровождать мои воспоминания, иначе, без них, мне, как заике, будет трудно что-то
сказать.
Скоро-скоро исчезнут из города люди, что донашивали свои чиновничьи френчи и шинели, пахнувшие
нафталином, все эти старорежимные и смешные для нас, пионеров, тетки в вуалях. А также греки,
итальянцы, торговцы кефиром и халвой. И побегут по ночным, затаившимся в страхе улицам
сталинские воронки с опричниками.
Стоп, стоп, стоп, полуторка! Человек за бортом! Человек! Он так и проживет всю жизнь, не
приписанным к партиям, комсомолам, к элите и множеству, ко всем этим пятилеткам,
индустриализациям, вне пафоса нашего сумасшедшего дома. За бортом!
Единогласно принятый в Союз писателей СССР в ту пору, когда было пять инстанций голосующих,
верблюд, продетый в игольное ушко, я никогда не стал для них своим, не попадал ни в какие
списки писательской системы - даже на майонез и пачку гречки в магазине "Диета" и так и не
усвоил их терминологии, языка, а вернее, фени их взаимопонимания. А ведь это главное - усвоить
терминологию.
Меня не избирали даже в счетную комиссию, не то чтобы в какие-нибудь заседатели. И в число
приглашенных на кремлевскую икру ни по списку восьмисот, ни по полуторатысячному списку не
попадал.
И даже когда к моему чудовищному 75-летнему юбилею каким-то образом отслюнили мне малоценный
орден Почета, то вручали его вдали от Кремля, и временный министр культуры, а не сам президент.
К СЛОВУ, О ЕЛЬЦИНЕ
Так бывает не только в книжках - именно на этом месте позвали к телевизору, жена закричала:
Ельцин уходит! И я с сочувствием слушал его последнее слово, собственноручно, подумалось мне,
написанные три странички покаянного текста. Оказалось, и здесь я частично ошибся. (Хотя "сколь
же, сколь же" - так спичрайтеры едва ли напишут!)
Еще потому так думаю, что в нашу личную встречу у меня на юрмальской дачке, перед тем как ему
стать Президентом, он рассказывал нам, как шел на трибуну той памятной партийной сходки. Шел,
начиненный, как фокусник, рассованными по карманам двенадцатью вариантами своей действительно
исторической речи. Шел, сознавая державность каждого шага, перебирая в уме все двенадцать
текстов и раздумывая, какой следует зачитать. И не надо делать из него болванчика типа позднего
Брежнева!
Тем западло было бы сказать народу: "простите!" Народ у них для того и существовл, чтобы быть
ему, народу, во всем виноватым.
Слушал я уходящего с поста Президента моей страны, в которой я всегда был сыном врага народа,
слушал, и слеза в его голосе, человеческая слеза, готова была скатиться из моих глаз.
Вот он уходит навсегда, этот великий, заткнитесь, великий деятель России - история еще отдаст
кесарю кесарево - уходит достойно, попросив прощения "за все, в чем был и не был виноват",
перед страной, перед соратниками, передо мной - тоже.
Мы сидели у нас на веранде, четверо: Наина ("Она у меня - из "Руслана и Людмилы"" - сказал
Ельцин), живая, домашняя, разговорчивая, маленькая рядом с огромным мужем ("Как я не хотела
уезжать из Свердловска, знала, что здесь сожрут!"), непьющая; Лида, жена моя, непьющая; Борис
Николаевич, благостный и как-то уж слишком откровенный, и я.
Неподготовленное застолье: два пузырька "Столичной", селедочка, какое-то жесткое мясо. Я,
разумеется, глядел на него как на героя всей моей жизни - он сказал им то, что я побоялся
сказать! Один - против танков и тюрем, с двенадцатью вариантами текстов в карманах! Борис
Николаевич, Боря, хотелось сказать после третьей, но нет, не сказал. Заговорили о Горбачеве.
- А что он при себе этого Лигачева так близко держит, сам-то человек вроде как бы хороший?
- Не знаю. На крючке он у него, что ли? - Пожал плечами и насчет "хорошего человека" промолчал.
- Борис Николаевич, а есть ли там у вас кто-то действительно хороший?
- Не знаю. - Сказал и помолчал. - Мы ведь не дружим. Так принято. Может быть, Александр
Николаевич Яковлев? Он мне по праздникам открыточки присылает. По почте.
Потом я ему книжечку стихов подписал: "Борису Ельцину, коммунисту настоящему". Надо же так
оскорбить Давида, только-только вышедшего против Голиафа! Впрочем, это была глупость, а разве
я вам еще не сказал, что к большим умникам себя не причислял и не причисляю?
А потом, заполночь, я отвозил его в санаторий, и он целовал меня хмельными мягкими своими
губами. И забыл у меня на даче простые трехрублевые советские очки.
Плохая примета! С тех пор только один раз позвонил я по данному самим телефону - когда он в
Верховном Совете закачался. Как провидец, сказал Наине Иосифовне:
- Все будет хорошо. Вот увидите, найдется совестливый, откажется от мандата. В нашу пользу.
- Не такой уж я оракул, хотел просто поддержать, и как в воду глядел!
Потом, вознесенный народной поддержкой и надеждой, стал Борис Николаевич нашим Президентом,
и я послал ему из Юрмалы телеграмму в своем глупом, несдержанном стиле: "Поздравляю точка
ликую точка возьмите охрану стреляю хорошо точка".
Обиделся. А я бы ответил этому незваному другу в его же духе: "Сначала возвратите очки
восклицательный знак". Впрочем, прав Ельцин, а с моей стороны это было обычным проявлением
дурного тона.
А потом было все, что было. И лично у меня нет к нему неумеренных претензий ни за приватизацию,
ни за плохое житье народа (поди как хорошо жили на этой пайке!), ни за Чечню. Не жили как люди,
и начинать нечего.
Импичмента он был достоин лишь за одно: сдавал друзей, одного за другим, с постоянством маньяка.
"Вам нужны потрясения, а мне нужна великая Россия!" - помнил.
Я не был президентом, но нет, Борис Николаевич, друзей сдавать нельзя. Ни при каких
обстоятельствах. А за другое пусть вас другие судят.
Но! Никого не убил. Никого не арестовал. Не преследовал за критику его, Ельцина, а ведь рука
неслабая! Не закрыл ни одной газеты. Не навесил на себя ни одной награды. И в Союз писателей
не вступал, и речи свои не цитировал устами холуев, и чемоданчик с кнопкой передал первому же,
в которого поверил!
Прощайте, Борис Николаевич, да простит вам Бог все ваши прегрешения. Они и так померкнут перед
лицом вашего подвига во имя России.
ТАГАНРОГ
В белом цирке
Бывшем Труцци,
В Таганроге,
Львы летали
Над ареной деревянной,
И летали над ареной
Полубоги -
Шесть Донато -
Над землей
Обетованной.
А под осень,
В довершение сезона,
От болельщиков
Разламывалась касса,
И арбитры объявляли
Чемпиона,
Мирового чемпиона
Тур де браса.
Был он в маске,
Положивший на лопатки
Усачей из атлетического
Клуба!
Он отряхивал ладони
После схватки,
В прорезь маски улыбаясь
Белозубо.
И пропали все актеры
И актерки,
Гладиаторы усы поопустили!
И сижу я до сих пор
На той галерке,
До сих пор мои ладошки
Не остыли.
Таганрог, Таганрог, вечный город вечного детства! По твоим улицам вот уже шестьдесят лет я не
ходил, не судьба. Но ты всегда жил и живешь во мне цветением своих сиреней и абрикосов (жердели
- называлось это на местном жаргоне), ночными голосами пароходов у причальной стенки,
выщербленными ступенями Каменной лестницы. Это - с той стороны моря, а с нашей - высоким
обрывом с домиком Дурова и пляжем. И живописной стайкой американских людей, мужчин и женщин,
в разноцветных шерстяных трусах и купальниках, на пляже. Бутылки и баночки с кремами и
жидкостями для загара и от загара.
Пляж! Прервусь, чтобы вспомнить, сколько чудес произошло на твоем золотом песке. Это ныряние
с мостика в неглубокую воду Азовского моря. Это первая девочка, увиденная как девочка, в мокром
облегающем купальнике, - заметил, где другая! И еще, и еще. Вот как в этом стихотворении.
Вот такой я, седой,
Толстопузый,
А давно ли на южных морях
Я со шлюпки нырял за медузой,
Мяч гонял ну на всех пустырях?
И водою поил барахолку,
И на пляже - была не была -
Мне почти накололи наколку,
Никаких вариантов - орла!
Помню жидкий кисель вазелина
На своей воробьиной груди,
Черный запах горящей резины
И команду: лежи - не зуди!
Что случилось и что помешало,
Почему я живу без орла?
Может, в ухо судьба подышала
И беду от меня отвела?
Только стерла орла промокашка,
И я нынешний вид приобрел -
Толстопузый, седой
Старикашка,
Представляете - был бы орел!
Громкая чужая речь, английская, а может, и еврейская - не узнать, если ни о той, ни о другой не
имеешь понятия. Те самые люди с афиши "Вайнтрауб Синкопейторс", Ю Эс Эй, залетевший неизвестно
как в нашу глубинку американский джаз-оркестр! Может быть, и шпионы, но дело сделано - семена
этой заразы посеяны, и вот я уже играю на тяжелой дверной щеколде (от воров, с черного хода!)
ритмическую партию в нашем дворовом джазе под руководством моего закадычного кореша Вити
Агарского (будущий Витек из песни, которая появится через каких-то шестьдесят лет).
Кто сказал, что нужен какой-то выдающийся музыкальный талант, если оркестром руководит твой
кореш Витек, играющий на всех остальных инструментах, и всего-то нас в оркестре - он да я?
Правда, к тому времени я уже выходил на сцену Таганрогского уютного Драмтеатра и, как потом
хвастал кому-то, повязывал пионерский галстук на шею приехавшим на чеховский юбилей актерам
МХАТа (самому Москвину). Нет, не повязывал, но да, выходил с пионерами на сцену. В этой группе
поддержки официальных казенных мероприятий (съезды и всякие конференции), для оживляжа. Мы
выходили, бойко и пронзительно противными голосами читали за-ученные назубок юморные бодр?ячки,
в которых была как бы правда-матка, по типу:
Молоко водой для плана
Разбавляем иногда!
А когда даем два плана -
Там уж чистая вода!
Это я сочинил мимоходом, сейчас, чтобы не рыться в газетных архивах в поиске первоисточников,
частушек, сочиненных мастерами жанра вроде Сергея Михалкова, к которому, впрочем, отношусь
хорошо. Вообще, я не собираюсь ничего подтверждать, пусть лучше будут украшающие всякий текст
нестыковки: ведь в искусстве, на мой взгляд, главное - не чистая правда, а - чтобы интересно!
И тут я подхожу к собственно "Про Этому", о чем мог бы и не вспоминать, да нельзя не вспомнить!
ПРО ЭТО
Оркестр вдыхал
И выдыхал,
Порхал по нотам
Легкий ветер.
Горсад блаженно
Отдыхал,
И детство
Праздновали дети.
Стихала к вечеру жара,
Слетали бабочки
С левкоя.
Была навеки -
Та пора!
Вы тоже помните такое?
Футбол для южных мальчишек - нечто большее, чем игра. Он - и содержание, и смысл всей детской
жизни. Собственно, отсюда, с юга, - и Пеле, и Марадона, и Риналдо, и Деметрадзе (поглядите, как
заиграет этот хлопчик на Украине!). И для меня футбол был всем - и гоголь-моголем, и сказкой
Арины Родионовны.
С первыми проталинами на тротуаре каждую весну я покидал дом с новеньким, залежавшимся за эти
долгие январь-февраль-март мячиком (отец - сам футболист - знал, что лучшего подарка и быть не
может!), и звон мяча о еще холодные камни был для меня лучшей музыкой на свете, что там
какой-то "Вайнтрауб Синкопейторс" с его блестящими трубами!
Когда еще город спал, я играл в футбол с заборами, со стенами домов, к сожалению, и со стеклами.
Ну, просыпайтесь, просыпайтесь, ребята мои, Витек, и Коля Яновский, и сосед из двора напротив
Борька Скорняков - сыграем два на два! Как мы дрались показно, хвастая перед девчонками, до
первой крови, так и в футбол мы играли до изнеможения, до счета двенадцать - одиннадцать
(разумеется, в нашу - а в чью же еще - пользу), когда забить двадцать четвертый гол у обеих
команд просто не останется сил! И как всегда, болела за меня Галя, младшая сестра Борьки, -
она постоянно вертелась возле мальчишек.
Как-то, когда солнышко уже село и футбольная пыль улеглась на пустырях, я оказался в гостях у
Гали и Борьки. Мать была в вечерней смене (страна тогда - и в том числе мой город, начиненный
военными заводами, - работала на войну круглосуточно и неусыпно), мы ели вишневое варенье, и
ничего еще не предвещало ничего. Потом Галя ушла и возвратилась с другой девочкой, тоже
что-нибудь лет двенадцати-тринадцати. Ничего не помню про нее, кроме того, что была она, как
сказали, армянкой.
Как возникло Это, не стану придумывать, наверное, оно всегда возникает никак, но Галя потащила
меня к кровати, быстро сняла трусики, и мы упали в туман. И мы с ней, я - впервые, а она - нет,
проделывали это генетически вечное движение - туда-обратно, и не могли закончить его, потому
что просто были еще к Этому не готовы. И никакого чувства, вроде пусть даже детской любви,
кажется, не было, и никакой романтики, потому что рядом (это была даже не кровать, а что-то
вроде полатей) расположились в такой же позиции брат Борька с армянской девочкой, которая все
глядела на меня, и Борька спросил, чуть-чуть с армянской издевкой:
- Хочишь с ним?
И она смущенно ответила, без акцента:
- Да...
Я чувствовал себя секс-символом того первого бала. И больше никогда не повторилось, как мимо
пролетело! Да это и было ничем.
А назавтра, таким же вечером, чем-то все-таки растормошенный, я снова возник возле Галькиного
дома. Она только глянула мельком своими черными глазами ("Ох, эти черные глаза!") и продолжала
играть в классики с подружками, подбивая битку. Биткой была баночка из-под крема "Нежность".
Ревновала?
Вы можете сказать, что не было такого крема, а был совсем другой! На что я вам уже заметил,
что я - не нотариус. И вполне возможно, что не было того вечера, пахнувшего сиренью, вчерашней,
как теперь говорят, виртуальной нашей любви с соседской девочкой Галькой.
А может быть, и самой этой Гальки, озорной, испорченной и ни в чем не виноватой в свои
двенадцать лет. Она такой и осталась в моей памяти навсегда, а я стал старым, но до сих пор
проявляю нормальный интерес, когда вижу красивую женщину, а некрасивых женщин, я думаю, не
бывает! И ничто не застит мне глаза. И дедушка Ленин, любимый вождь пионеров, который умер,
когда ему было на целых двадцать лет меньше, чем мне теперь, сказал бы о нас с Галькой:
"Правильной дорогой идете, товарищи!" Со своей знаменитой картавинкой, придававшей его словам
обманчивую достоверность.
Да простит меня за мой предательский рассказ Галя, хотя, если честно, я думаю, что ее, равно
как и меня, давно уже нет на этом свете.
МИХАИЛ ТАНИЧ
Дед по отцу был набожным евреем-ортодоксом, по молодости то ли учитель, то ли раввин, не знаю,
а может быть, даже и писатель, но я застал его, человека девятнадцатого века, уже на излете его
старости. Он постоянно молился, развесив до полу свои молитвенные причиндалы, и смущал мое
пионерское сознание гравюрами работы некоего Гюстава Доре из роскошного издания Ветхого Завета.
Гравюры тоже не вдохновляли пионера-безбожника Мишу, устремленного всем своим существом на
чужие ворота: две стопки портфелей на шести или семи шагах - это уж как договоришься!
Даже семейная легенда о том, что дедушка близко знал самого Шолом Алейхема и что будто бы
именно у него во время погромов в Одессе сгорела доверенная на хранение библиотека уехавшего в
Штаты писателя, даже эта красивая легенда не могла поднять в моих глазах авторитет человека,
который верит в Бога, прости, Господи, меня нынешнего!
Во мне всякого до черта,
От неподвижности
До непоседности!
И все ничего бы,
Но есть черта,
Как бы черта оседлости.
Чертова родинка,
Мой изъян -
Местечко вместо пространства -
Она сгибает меня,
Как дворян
Распрямляло дворянство.
Ну, не был мой дед
Городским головой,
И он дрожал
Со своими курями,
Когда на Пасху городовой
Совал ему в нос
Кулаки с якорями.
Дай ему, дедушка,
Не трусь, -
Чтоб знали все в Таганроге!
А то ведь и я не распрямлюсь,
Пока не вытяну ноги.
Совсем другое - отец! Наверное, он тоже был евреем, но главное - был футболистом, не верил ни в
какого Бога, гонялся на тачанках с пулеметами за батькой Махно по мелитопольской степи и когда
влюбился в мою мать, уже замещал в свои девятнадцать лет начальника мариупольской ЧК!
А влюбился он в мою мать, вчерашнюю гимназистку, когда она принесла передачу арестованному
неизвестно за что другому моему деду, Траскунову (за какие-то чужие прокламации, оставленные в
его буржуазном доме черт-те кем - опять же семейное предание!). Надо ли говорить, что во имя
революционной целесообразности Траскунов Борис, 1868 года рождения, главный бухгалтер
Мариупольских металлургических заводов, был освобожден из-под ареста. Что, видимо, давало
основание рассчитывать на ответные шаги семьи этого недобитого буржуа.
Но здесь, однако, запахло настоящей классовой борьбой! Дедушка Траскунов распорядился не
пускать под свой балкон этого юного красавца, чекиста итальянской внешности, с гитарой.
Нет, дедушка ничего не имел против евреев (сам - из выкрестов), но он не желал брататься с
чекистами!
И мой влюбленный молодой папа, выпускник Одесского реального училища, сдал ЧК! Вы отдаете
мне дочку, а я подаю заявление в Ленинградский институт коммунального хозяйства, лады? Так
через два года в результате большого компромисса между принципиальным бухгалтером Траскуновым
и грозной мариупольской ЧК я появился на свет.
А дедушка Траскунов в войну закончил свои честные дни в эвакуации, в Тбилиси. Глубокий
пенсионер, он вечером покупал и набивал табак в папиросные гильзы, а утром рядом с тифлисскими
мальчишками торговал штучными папиросами и так добавлял клецки в свой жидкий суп. Потому что
какая была пенсия в советские времена? Менее, чем теперь. Фикция, издевательство. Цена проезда
на трамвае в один конец - туда, до кладбища.
У меня не было и нет простого и ясного ответа на вопрос: почему так давно и так повсеместно
ненавидят или, чтобы помягче, недолюбливают евреев? Мы, да, не лучше, но ведь и не хуже других!
Я не мог ответить на этот вопрос своим русским дочерям, тоже, хотя и косвенно, несущим этот
крест, но еще раньше я не мог ответить себе! Я слышал, что великая Ахматова не терпела
антисемитов. И затыкались на полуслове желавшие рассказать при ней еврейский анекдот.
(Как можно! При Ахматовой?!) Кстати, при мне - можно.
И вот когда солдатик помыл сапоги пусть не в Индийском океане, но все-таки в далекой речке
Эльбе, а потом отдал долг начальнику на лесоповале, будучи зэком Танхилевичем Михаилом
Исаевичем, статья 58, пункт 10, 6 лет ни за что, газеты вдруг ни с того ни с сего захотели
печатать его стихи, а он вдруг призадумался: не поднимутся ли вихри враждебные по поводу этого
слишком уж неблагозвучного под русскими стихами имени, и не лучше ли было бы звучать ему пусть
и не так уж придуманно, а хотя бы покороче, например, Михаил Танич?! А?
И зазвучало, представьте! И сразу в "Литературной газете":
Серые шинели,
Розовые сны! -
Все, что мы сумели
Принести с войны.
И чтобы внести ясность, спрошу у вас: что это - измена, уступка, равная трусости, или, может
быть, вась-вась с антисемитами? Нет, я так понимал и так понимаю.
И я убежден: в нашей стране (не в Израиле!) ни к чему с нездешней фамилией быть чуточку впереди
титульного народа, ну просто с позиции этики негоже. Лучше быть меньше, чем больше.
Вы скажете, договорился! Значит, Миша Танхилевич пусть сидит себе в стоматологической
поликлинике или, как при царе, в антикварной лавке, и не мешает Михаилу Таничу, русскому поэту,
глаголом жечь сердца людей?
Нет, нет и нет! Но когда артист, из наших, как бы запудрить вам мозги, чтобы вы его не узнали,
стоит на сцене чуть ли не полчаса в сборном праздничном концерте со скучным текстом (первая
реприза - на пятой минуте!) и ползала зевает, а я так просто сгораю со стыда дома у телевизора,
что ему сказать?
Есть и еще один такой, не прогонишь, но пусть за него краснеют односельчане.
А он, наш, держит паузу, уверенный, что он любимец зала, да что там зала - этой страны. Он
ошибается! Да, Россия - его родина (тут ни он, ни Россия не виноваты!), но он - не главный сын
этой Родины. Пусть такой же, но лучше не выпячивайся! Когда и я забываю об этом, бейте и меня
той же хворостиной.
Однажды перед Днем Победы я оказался в зубоврачебной поликлинике на Тишинке. Жду врача. В фойе
- большой стенд "Они сражались за Родину", с двойными фотографиями. Человек теперь и он же -
юным солдатиком. А фамилии читаю такие: Ализон, Гурфинский, Рабинович, Вульфсон и еще несколько
подобных. Я потом спросил у своего врача: "Что же, только евреи, выходит, сражались за Родину?"
А он мне: "А у нас в поликлинике других фамилий просто нет!"
На этом закончим наш спор. Я победил! Победил, потому что я вам просто не предоставляю
ответного слова.
ШКОЛА ПЕРВОЙ СТУПЕНИ
То, что потом стало называться точным словцом - совок, готовилось в школе. И о ней, об этой
школе, написаны десятки великолепных книг, каждая со своим запахом - ведь в каждой по-своему,
наособицу, звучал даже долгожданный звонок на перемену. Совсем по-другому, и так же кругосветно,
звучат звонки на урок.
И все же эти десятки книг - не о моей школе. О моей должен я писать, а не читать. Само понятие
- школа, видимо, что-то живое и быстро меняющееся. Во время моего учения, перед войной, было
много мелких революций: девочек разлучали с мальчиками, вводили непрививающуюся форму, учили
мальчишек военному делу. На солдатских уроках мы маршировали с деревянными ружьями и на
скорость разбирали и собирали затвор тульской трехлинейной винтовки образца 1891 года (стебель
-гребень с рукояткой), что вызывало само по себе сомнение - ведь на дворе уже стоял 1941 год!
Как можно начинать войну с оружием 1891 года?
Пойдемте со мною, хотите?
Под сводами белых ночей
По лесенке лет и событий
В музей довоенных вещей.
Поедем в автобусе АМО
К моим безмятежным годам.
Вы только послушайте -
Мама
Еще для соседки - мадам.
И примус чихает горелкой,
И так до войны далеко!
И черный динамик-тарелка
Все ищет свою Сулико.
И к ходикам кто-то неплохо
Придумал подвесить утюг,
И это не стрелки -
Эпоха
Проходит свой финишный круг.
Был мир. Был июнь.
И суббота.
И солнце садилось вдали,
За плац, на котором пехота
Кричала: "Коротким коли!"
Годы в школе вообще, оглядываясь с высоты своего возраста назад, - это не самые лучшие годы
жизни человека! Постижение необходимых истин (вроде той же таблицы умножения: ну почему семью
восемь - пятьдесят шесть?) отнимает столько времени, которое - все! - должно быть посвящено
игре в футбол! Каспаров скажет - в шахматы, и тоже будет прав.
А сколько нервов тратится на ожидание вызова к доске, когда ты и сном и духом не готов, а
учительница уже поглядывает хищным глазом на твою букву "Т" в журнале. Потеряйся, буква!
Ослепни, учительница! Сгори, журнал!
Лично же мои школьные неприятности начались с исключения из школы. Надо мной с малолетства
висел какой-то политический рок. Вскоре я просто стану сыном врага народа, а пока на дворе
стоит 1932 год, и еще неизвестно, кто станет врагом народа - Сталин или Бухарин. Зима, и я
приезжаю в школу на коньках. Коньки надевались и снимались с ботинок так: каблук был с дыркой,
на ней металлическая пластинка - сюда продевалась пятка конька, а спереди коньки привертывались
лапками. И поскольку ботинок этого диссидента был несколько ?уже лапок, надо было подкладывать
свернутую бумажку - ну чуть-чуть всего-то и не хватало, каких-то полсантиметра.
А поскольку сидел этот лирический герой книжки обо мне всегда на последней парте среднего ряда
(там всего менее видно, что никогда и никакими домашними заданиями он не утруждался), то именно
прямо над ним висел портрет товарища Сталина, малоуважительно приколотый двумя кнопками к стене.
Малоуважительно потому, что еще не было за что его серьезно уважать - он еще никого пока не
убил! Тогда был всего один портрет товарища Сталина работы Исаака Бродского - этакий чернявый
красавец с шевелюрой, без возраста и национальности, в зеленом френче, а во-круг - много белого
поля.
Нет, конечно, мальчик не собирался рвать портрет этого вождя (как можно!), но что за грех -
оторвать всего лишь белый уголок, не задевая даже нижнего края суконного френча? А коньки
привинтить и уехать по вечерним улицам домой - в самый раз. Тем более что в классе никого не
было, никто и не узнает! Хотя подозревал-таки школяр, да и не мог не думать, что при советской
системе свидетель и понятой всегда найдутся. И нашлась уборщица, которая все как бы видела, и
на учкоме (была еще, хоть и доживала свои дни, такая затея - управлять школой совместно с
учащимися) девятилетнего зареванного парня попросили больше в школу номер восемь не приходить.
Он все-таки отбыл свою десятилетнюю повинность и накануне первого дня Великой Отечественной
написал в выпускном сочинении (была свободная тема "Расставание со школой") в стихах:
Пройдет еще с десяток лет,
Как этот детский май,
В моей душе умрет поэт,
Но будет жить лентяй!
За этот бодрый восклицательный знак лентяю было поставлено "5, идеологически невыдержанно!" И
мальчик получил аттестат зрелости, который - так случилось - ему никогда не понадобился, а
вскорости и свои несколько метров обмоток. Я мог бы незнающим объяснить, что это такое, обмотки,
но я сейчас вспоминаю школу.
Русский язык и литературу преподавал у нас Александр Николаевич Баландин, добродушный, округлый
такой седой старик с какой-то, казалось мне, тартареновской бородкой.
Задумайтесь, пропускающие стихотворения, о связи времен! Меня учил человек, лично знавший
Чехова! Он тяжело дышал и то и дело вставлял в свою речь латинские выражения вроде "омниа меа
мекум порто", "о темпора, о морес!" - ведь еще так недавно в этих классах изучали латынь как
предмет.
А когда в программе седьмого класса был не любимый им и боготворимый мною Маяковский, он
нарочно поручал мне делать реферат, вздыхая и закатывая свои голубые церковные глаза.
Писатель З.Паперный, занимавшийся Чеховым по-научному, рассказывал, что как-то в Публичке он
читал о Чехове лекцию. "Чехов умер, - сказал лектор, - в тысяча девятьсот четвертом году в
Германии". И тут пожилой господин из угла зала возразил: "В тысяча девятьсот шестом!" - "Нет,
это бесспорный и общеизвестный факт - Чехов умер в девятьсот четвертом году". - "В девятьсот
шестом! Я был на похоронах!" И все! И зал обернулся в сторону очевидца.
Так вот, не уподобляюсь ли я, рассказывая о чеховском Таганроге, этому господину "Я был на
похоронах"?
Тем более что лечил меня от бесконечных в детстве ангин и ларингитов доктор Шамкович, соученик
Антона Чехова: тот учился уже в третьем классе, а мой доктор - в первом.
Нет, похоже все же, что я был на похоронах.
Когда вам всего четырнадцать, то и поручик Лермонтов мог бы вам показаться глубоким стариком.
Это уже была школа номер десять - огромное здание из красного дореволюционного кирпича, бывшая
женская таганрогская гимназия, на Николаевской улице, недавно переименованной в улицу Фрунзе.
Как просто было с названиями в царское время. Вот и в Таганроге: Николаевская, Александровская,
Петровская, Елизаветинская! Ну откуда взялась в Таганроге улица Розы Люксембург?
А дальше по Николаевской была школа номер два, бывшая мужская гимназия. И в ней среди прочих
мужчин учился Антон Чехов, и в городском драмтеатре было даже кресло на галерке с именем этого
гимназиста, якобы посещавшего спектакли и не имевшего денег заплатить за более пристойное место.
Как дорого стоит это "якобы"!
А огромное здание из красного дореволюционного кирпича, когда мне теперь, на юбилее, подарили
его цветную фотографию, оказалось небольшим двухэтажным домом, очень даже незатейливой казенной
архитектуры. Нет, нет, впечатления надо консервировать, и тогда окажется, что сказка намного
важнее правды.
Александр Николаич
Баландин,
Учитель словесности,
Вам и светлая память моя,
И навеки - почет!
Если я Вас не вспомню,
Судьба Вам пропасть
В неизвестности,
Впрочем, может, и так
Этих строчек никто не прочтет.
Александр Николаич Баландин,
Российское семечко,
То ли батюшка в прошлом,
А то ли присяжный в судах,
Вы учили нас суффиксам,
Вот, прости Господи, времечко! -
Это было возможно
И сдохло в тридцатых годах.
Александр Николаич Баландин
Гостил у Толстого бывалоча,
И у Чехова в Ялте
Кипел для него самовар!
Он рассказывал нам
Про живого, да-да,
Антон Палыча!
Александр Николаич,
О как же я, Господи, стар!
Вообще все в Таганроге тех лет еще помнило Антона Павловича Чехова.
И так естественно первые мои литературные опыты были сочинениями в духе Антоши Чехонте, в
которых я, надо признать, не преуспел. Они публиковались в школьном рукописном журнале, но
другим авторам Чехонте удавался лучше. И я понял - Чехова из меня не получится, не потяну.
А я никогда не позволял себе быть не первым!
Что же касается Пушкина, то тут дело обстояло как будто бы лучше. "У Лукоморья дуб зеленый,
златая цепь на дубе том, и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом" - стишки сами
сочинялись, прямо летело. Даже про Павлика Морозова. Нет, стать Пушкиным - это казалось
возможным.
Нет, я не видел Серафима!
Не буду хвастать -
Нет так нет,
А был соседский мальчик
Фима,
И этот Фима был поэт.
И он писал, не зная правил,
Стихи приличные порой,
Где пионер Морозов Павел
Был положительный герой.
Как Павлик письменно и устно
Клеймил любого подлеца,
Считая классовое чувство
Превыше личного отца.
И я, подобно скомороху,
Перо в чернила погрузил
И беспощадную эпоху
Я вслед за Фимой отразил.
И мама очень огорчалась,
Что я - неопытный акын:
В моей тетрадке получалось,
Что все же Павлик -
Сукин сын!
Мне часто ошибочно кажется и теперь, что школа не дала мне ничего. Хотя ясно: тяжесть этих
ненужных знаний, пожалуй, перевешивает все, что я узнал после. Но лавируя ради футбола, как
бы не пересидеть лишнего за книгой, я много не узнал даже из того, что успевали так или иначе
узнать мои однокашники.
Печаль моя - математика! Все ее строчки в аттестате, как ранения - в четверках. Иначе бы медаль!
Нет, я был проворен и в алгебре. Мало того, ни одна отличница (а лучше меня в классе учились
всего две девочки!) не могла опередить меня в скорострельности: на контрольных уже через
двадцать - тридцать минут я сдавал свои листки и победоносно покидал класс самым первым.
Часто это бывала пиррова победа! У всех выходящих в коридор позже ответ был, например, восемь,
а у меня, шустрого, двенадцать. Ну хоть бы у кого еще было двенадцать. Нет, восемь у всех.
Ладно, во-первых, еще посмотрим, кто прав, когда объявят отметки. А во-вторых, двенадцать, но
быстро, и можно покурить в туалете. Хотя так было и когда я еще не курил. И вообще, зачем
футболисту знать, через сколько часов заполнится бассейн водой, если я совсем не собираюсь
плавать?
Мне стыдновато, но истина дороже - я плохо знаю даже историю. Правда, по уважительной причине.
Учитель истории Николай Иванович Силин был футбольным болельщиком - и он посещал, когда мог,
матчи первенства города Ростова-на-Дону. Я был главным забивалой голов в юношеском "Спартаке",
ни о каком другом, кроме футбольного, своем будущем не задумывался и всегда видел на трибунах
(зрителей на таких матчах всего-то и бывало несколько десятков) Николая Ивановича.
А назавтра он ловил меня на перемене и говорил:
- Ну, Михаил, вчера ты давал и впрямь как Шавгулидзе! - Был такой защитник в тбилисском "Динамо"
; не знаю, почему я, форвард, носил такую кличку?
Осмелился бы такой фанат вызвать меня к доске и спросить что-нибудь, например, о каких-то
Рюриковичах?
Скажите, могу ли я похвастать серьезным знанием истории, если очень подозреваю, что и сам
Николай Иванович Силин тоже ее не знал? Он был парторгом школы...
Почему футбол, а не какая-то другая игра, занял в мире то место, которое занял? Ну что,
например, такое теннис? Перекидывают мячик через сетку, стараясь попасть в линию, иногда мажут,
долго, занудно, и люди на трибунах поджариваются на австралийском солнце (почему именно на
австралийском?), ворочая головами налево и направо, как кенгуру. И все известно заранее:
сильнейший победит слабейшего, если только он накануне не переборщил по части виски. А если она,
то по линии ночного бдения с другой лесбияночкой. Скучно, господа австралийцы!
Футбол - это напряженно, коллективно, это ногами, это борьба, это всегда экспромт, каждую
секунду, несмотря на домашние заготовки, - попробуй их повторить, кто же тебе даст, ведь у тех
- свои домашние заготовки! Какое движение, какое разнообразие возможностей и разочарований.
Футбол - как море, он не бывает два раза одинаковым. Футбол, может быть, и есть сам господин
Спорт, а не просто спорт номер один! В нем - легкая атлетика, и гимнастика с ее кульбитами, и
шахматная стратегия, и двести миллионов кричащих до инфаркта зрителей на бразильском стадионе
Маракана. Не какие-то кенгуру с пепси-колой!
Когда ты бежишь
От ворот, от чужих,
После гола,
И гол этот сам
К ликованью трибун
Сотворил -
То в звездную эту минуту
Твою и футбола -
Ты Пушкин,
Ты Дант,
Ты закон притяженья открыл!
И вправе ты думать,
Под душем осанисто стоя,
В компании точно таких,
Ну, почти что таких
Молодцов, -
Как громко звучит
Твое имя простое!
И что тебе - Дант,
Если сам ты -
Великий Стрельцов.
"ПЯТЬСОТ ВЕСЕЛЫЙ" ДО РОСТОВА
Городок на берегу,
Весь в сиреневом дыму,
Нет на свете городов
Ближе к сердцу моему.
Воробьи - на маяке,
Лодки пахнут смолой!
Ты позвал, городок, -
Я иду
На свиданье с тобой.
Из Таганрога ходил в Ростов поезд - езды было всего-то два часа, но что это был за поезд!
На каждой остановке (а их было много!) местные жители выносили на перрон массу всякой красочной
и пахучей снеди: жареных кур и гусей, вяленую, жареную и свежую рыбу, каймак в мокитрочках,
копченую тюльку ожерельями, фрукты и овощи.
Особенно запомнились раки. Крупные, теперь почему-то таких и нет, измельчали, они раздвигали
клешни в бессилии ущипнуть. Я всегда боялся их, даже вареных, в красных рыцарских доспехах -
не схватят ли за палец. И всегда не понимал: почему этот заворачивающийся хвост называется
шейка?
А черешня - розовая с красным, и красная, и эта желтая, как бы неспелая, но самая сладкая! А
вареники "з вышнямы" - почему-то окрестные села говорили больше на украинском.
И все это изобилие, весь этот праздник Еды - всего-то через два-три года после голодающего Дона,
опухших от голода людей на улицах! Что это, колхозы постарались? Как бы не так! Нет, это был
какой-то вздох после голода, а вынесло снедь крестьянское подворье. А рыбу пособило украсть
ночью родное Азовское море и вечно впадающий в него в наших краях Дон. В честь которого и
называется второй город моего детства - Ростов-на-Дону.
Вагон питался без остановки. Никто не ест так много, как пассажиры пригородных поездов!
А я, рассказывая о себе, как две карты из колоды, тасую эти два города моего детства. То у меня
было в Ростове, то - в Таганроге... И вот почему. Счастливая серия моей детской жизни
оборвалась так.
Город Таганрог днем дымил трубами своих нескольких заводов, люди набивались в недавно пущенные
моим отцом трамваи первого и второго маршрутов, торопились к дневным своим заботам. А ночью,
прильнув к окошкам, ожидали арестов; аресты были повальными, массовыми и трудно объяснимыми,
было непонятно, кого и по какому поводу берут. Однако никто, ни один человек оттуда не вернулся,
и можно было думать что угодно.
Потом откуда-то просочились слухи, что чуть ли не все наши мирные и такие заурядные соседи,
инженеры, слесари и бухгалтеры, игроки в домино, оказывается, были в лучшем случае, польскими
и румынскими, а то и бери выше - японскими шпионами! Зачем им понадобилось за границей столько
шпионов, да еще в Таганроге? Это трудно умещалось даже в неразумной детской головенке.
Но уже прошли в Москве первые процессы, и мы слушали подробные передачи о них по своему
приемнику "ЭКЛ-34". Слышимость была прекрасная, эфир не засоряли на заре электроники ни тысячи
вещателей, ни тысячи глушителей. Перед приговором, помню, отец сказал нам с мамой:
- Вот посмотрите, Радека не убьет!
И правда, тогда не убил ("десять лет лагерей"), убил потом, в лагерях!
Весь руководящий Таганрог уже сидел в подвальных камерах городского НКВД. Отец догадывался,
что и о нем не забудут, и, как бы прощаясь со мной, подолгу водил меня по городу, который знал
до камешка - от Петра Великого до цветовода Комнено-Варваци, у которого город отобрал оранжерею.
И рассказывал, рассказывал мне, опасаясь не успеть, об истории города, и порта, и Чехова, и
яхтклуба, и чуть не каждого заметного дома, от Крепости до Собачеевки.
Не успел. Они пришли перед рассветом. Как всегда, перед рассветом, чтобы застать врага врасплох
и чтобы поменьше людей знало об их ночных подвигах. Их было пятеро. Понимаю, что среди них был
и тот следователь в коверкотовом форменном пальто с пристегивающимся воротником, который потом
въедет в нашу квартиру. Таков был закон времени. Комнату в коммуналке получал настучавший сосед.
"Я на тебя напишу!" - было не просто угрозой, а еще и похвальбой: вот я какой простой советский
человек!
Я сидел в качалке, дрожал от холода и от страха (было 8 января, и в доме стояла неубранная елка)
и смотрел, как спокойно отец потребовал у них предъявить ордер на обыск.
Позвольте перепрыгнуть в 1947-й год, это было уже в Ростове, когда они пришли за мной и моими
подельниками и одному из них, Никите Буцеву, предъявили ордер совсем с другой фамилией.
- Я не Соломин. Я - Буцев!
- Ах, так? - удивился оплошке старший. - Тогда вот этот документ! - И вынул из стопки листков
правильный. - Буцев, говоришь? Собирайся!
Но тот обыск 1938 года в доме моего отца я запомнил навсегда и мог бы описать его в стандартных
подробностях. Боюсь повториться - столько об этом написано. Вспомню одну отличительную деталь.
Молодой лейтенант (у них, впрочем, это означало что-то большее, чем просто армей-ский лейтенант!
) встал на валик дивана, приподнял стоявший на шкафу завернутый в бумагу и перевязанный
веревкой чайный сервиз (он видел, что это сервиз!) - подарок ростовского дедушки - и бросил
его на пол. Дзынь-дзынь-дзынь! Бывшие чашки с блюдцами грустно зазвенели в сверт-ке, будучи
уже черепками.
Почти через десять лет, в Ростовской внутренней тюрьме МГБ (не верьте меняющимся названиям!)
я узнал того молоденького лейтенанта в грузном инспекторе (нельзя ли что сделать еще хуже?),
крупном чине, чуть ли не самом начальнике областного управления. Он был одет в пижонскую,
подпоясанную кавказским ремешком чесучевую гимнастерку с генеральскими погонами. Я же говорил
вам, что лейтенант в органах значит больше обычного лейтенанта. Отдайте сервиз, генерал!
И отца увели навсегда. Сначала у нас принимали передачи, и мать получала оттуда какие-то бодрые
отцовы записочки, но через пару месяцев записочки исчезли, передачи принимать перестали, и нам
было сообщено: "Осужден. Десять лет без права переписки. Ясно?" Ответа не требовалось.
Нескоро стало известно, что это означало - расстрелян. А пока... Если бы только убили человека,
так нет, долгие еще годы иезуитский отдел НКВД или как там он еще назывался, отдел
дезинформации продолжал убивать семью расстрелянного, обманывать надеждой ожидания молодых,
обездоленных тридцатилетних женщин! Чтобы помнили, чтобы ждали, чтобы спокойней было в
изнасилованном государстве.
К нам, например, как-то заявился человек, вызвал маму на улицу и таясь, по секрету сообщил:
"Видел вашего в лагере. В Рыбинске, прорабом работает. Бороду отпустил". Вот так - и бороду
отпустил! Какие дьявольские драматурги сочиняли эти пьесы? А главный сценарист нашего
всенародного горя покручивал усы в своей бессонной кремлевской канцелярии.
Нет, дорогие граждане грузинского города Гори, заберите вашего генералиссимуса домой, в его
Пантеон. И можете кланяться и молиться ему, как богу. У нас разные боги.
ПРОВИНЦИЯ, ПРОЩАЙ!
Сегодня нездоровится. Начинаю писать под охраной. Охрана моя - маленький стеклянный стаканчик с
нитроглицерином. Зажмут сердце воспоминания - таблеточку под язык, отдышаться и, если сил
хватит, возвратиться в свой бесконечный город Таганрог.
Провинция, титулярная советница в табели о рангах российских городов, она жила своей отдельной
от столиц особой жизнью. С неторопливым укладом, извозчиками, всегда запоздалыми событиями и
модами, своими сплетнями и героями. Тогда не было телевидения, чтобы вмиг донести картинку с
землетрясением в Спитаке, и в каждом городе бывали свои маленькие землетрясения.
Нет, конечно, и в наш Таганрог вдруг нечаянно заезжал Утесов и пел в уютном (я нигде и никогда
больше в мире не видел более уютного летнего театра) садике Сарматова. Ни на что не похожее это
заведение состояло из летнего театра, летнего же ресторана, откуда пахло, казалось, запахами
еще дореволюционных диковинных блюд с заморскими названиями типа бефстроганов, и осетрина была
не просто первой, а вообще речной свежести, со слезой. Каменная мшистая лестница вела зрителей
в антракте вниз, в прохладу обсаженного зеленью шале, медленно, чаще всего об руку,
прогуливаться, попивая душистую крем-соду, совсем другого способа приготовления, чем нынешние,
похожие на микстуру от кашля, пепси-колы.
Деревья были большими - эта формула верна лишь отчасти, и все, что казалось в детстве чудовищно
вкусным, казалось таким, потому что было действительно вкусным, а не потому что было детство.
И оно не изменило своего вкуса до сих пор. А что потеряло вкус, то потеряло. И мы знали также
(и даже видели их проездом) о футболистах - братьях Старостиных. Но у нас были свои знаменитые
братья Букатины и братья Фисенко. Иван Фисенко подавал угловые с правого края, а его брат,
рыжий и высоченный Александр, переправлял в сетку ворот чуть ли не каждую подачу. Он как
пружина выпрыгивал на две головы выше всех и распрямлялся в воздухе тоже как пружина. И с малых
лет вы вообще знали, что правой ногой ему бить запрещено - убьет, и в знак этого на левой ноге
его была повязана ленточка - левой можно, не смертельно! Плиз - ведь футбол игра английская.
И пусть у них там Владимир Хенкин - у нас рассказы Зощенко читал артист Галин, и от
гомерического хохота в зале описывались дамы и господа. А напротив меня жил знаменитый летчик-
испытатель с 31-го авиационного завода, что там ваш Коккинаки! Впрочем, это, кажется, и был
именно сам Коккинаки.
Зачем вспоминаются мне все эти ничего не говорящие вам, сегодняшним, имена и фамилии? А затем,
что они и есть те самые разноцветные стеклышки, без которых не будет гармонии в моем обещанном
калейдоскопе.
Лето 1938 года я прогостил у двоюродного брата в Москве. Он жил на Рождественском бульваре, 13
- дом с колоннами живехонек и теперь, а брат погиб на Отечественной войне.
К началу учебного года с корзиночкой пирожных - и пирожные были хороши, но сама плетеная из
тонкой дранки кондитерская корзиночка вызывала восхищение маленького провинциала, - меня
отправили в Таганрог. На вокзале почему-то встречал меня очень расстроенный ростовский дедушка
Траскунов.
- Маму арестовали, - сказал дедушка. - Поедешь жить ко мне в Ростов. Это надо сделать срочно,
к началу учебного года.
Нам с дедушкой предстояло ликвидировать все остатки прежнего благополучного отцовского дома, с
которыми выселили нас из Исполкомского переулка чекисты в комнату на окраине. Поселившийся в
нашей квартире следователь НКВД оставил себе не все же подряд, с выбором: ну, кожаный диван,
ну, шкаф с зеркалом, ну, письменный стол, ковер, не помню что еще, но и осталось всяких
кроватей, этажерок, мясорубок и книг, да кастрюль, чайников и баночек с какао и рисом, лыж и
коньков - в грузовик не погрузишь. Да и куда везти-то? Дед жил в ростовской коммуналке, правда,
на самой парадной улице Энгельса.
Что делать? Бросить все к черту, той жизни больше нет, и уезжать прочь от горя и слез к дедушке?
Нет, нищие люди не понимают всей своей нищеты. Ведь нам думалось, что и этот сундук с запасами
муки, и две пружинные кровати, и кухонный столик, и книги, и утварь, и постельное белье - все
это чего-то же стоит! Найдется же кто-то, кому это пригодится, найдется и купит. Денег не
бывает лишних. Особенно у бедняков.
И нашелся человек, и после долгой торговли (начали с семисот рублей) купил это все-все-все,
включая мои детские рисунки, за сто тридцать рублей. Он понимал, что у нас, у старого и малого,
нет выхода. Надо ли вам говорить, что этот щедрый человек оказался евреем? Не надо, и я вам
этого не говорил.
Итак, мы распродали дом, и поезд помчал меня, сироту четырнадцатилетнего, в город больших домов,
областной город Ростов-на-Дону, навстречу всем моим будущим неприятностям. Ну почему одним
только неприятностям?
Провинция, прощай!
Здесь мне вспомнилась еще одна провинция, городок Волжский, где я снова недолго жил в начале
50-х с первой женой Ирой. Она была врачом-хирургом в городской больнице, мы вскоре расстались,
и едва ли она займет много места в этой книге. А сам город Волжский, продуваемый песчаными
ветрами из Средней Азии, необустроенный, придуманный ради строительства гигантской ГЭС на
Волге, был ничем не похож на художественный город моего детства Таганрог, у берега моря.
Стандартные строения в стандартных кварталах, универмаг, и столовая, и пивной павильон с
алкашами, и больница на отшибе. Никакого сходства, если бы не тот же самый, как переезжающий
с места на место фантом, средний класс. И у нас было какое-никакое общество, разумеется, это
были врачи - и молоденькие, и местные светила, - и разговоры крутились вокруг аппендицитов и
других всяких резекций. А еще начинающие литераторы, художники. И пели хором песни Лещенко
(совсем другого) и Шульженко.
Как-то собрались у братьев Якуниных, художников-оформителей. Было много домашней еды, еще
больше булькающих пузырей с водкой. Рядом со мной, помню, на полу стояло полное ведро пива.
Пиво с водкой - о, это ужасное предзнаменование.
Что не поделили мы с братьями, забыл. Но драка разгорелась быстро, как пожар. Боюсь, что я был
не прав, и общество разделилось. На меня навалились женщины и руками и зубами держали мои руки
и не давали вскочить, а я орал и бил, и бил братьев ногами! Они принесли топор. За братьями не
задержалось - я так их бил, что наутро и еще целую неделю не мог ходить и еле видел одним
опухшим глазом кафельный пол в приемном покое больницы, где мы жили в ожидании квартиры.
Такого было не много в моей жизни, и рассказал я об этом случае, чтобы не скрывать всей правды
о дурном своем задиристом характере, который воспитало во мне мое лидерство в разных занятиях
и особенно на футбольных полянах. "Дебил, засранец, куда даешь?" - кричал я на сверстников с
высоты своей ловкости, не понимая, что легко могу схлопотать сдачи. И сходило. У братьев
Якуниных не сошло.
И еще потому вспомнил я эту драку, чтобы и о городе Волжском забыть, и чтобы еще раз сказать:
- Прощай, провинция!
ВРАГ НАРОДА
Я еще вернусь в шлягер моей судьбы, город Таганрог. А пока я живу у дедушки в Ростове-на-Дону,
в его единственной, длинной, как пенал, комнате, окнами на Большую Садовую, ныне улицу Энгельса,
а как еще?
Я думаю:
На что уходит время?
Оно уходит на воспоминанья!
Я помню черный дедушкин буфет,
С амурами,
Живой, не антикварный,
С доскою выдвижной для резки хлеба
И будничным столовым серебром -
Наследством от пра-пра-кого -
Не знаю.
В нем пахло кардамоном и корицей,
Кайеннским перцем, тмином и листом
С лаврового венка сеньора Данте.
Я по происхожденью -
Не боярин,
И вышеупомянутый буфет
Стоял в квартире многонаселенной,
А дедушка,
Бухгалтерский эксперт,
Шуршал как мышь
Под лампой накладными
И не был образцом для подражанья.
Кругом висели рамочки в модерне,
И солнца луч,
Сквозь шторы проникая,
Моими беспощадными глазами
Отнюдь не уважительно глядел
На этот реквизит из драмтеатра.
Еще там был
Скрипучий гардероб,
И пасть его зевала нафталином!
Но надо всем
Главенствовал буфет,
В амурах,
С деревянным виноградом,
Как символ прочной
Хлебосольной жизни
С крахмальными салфетками
В колечках,
Которая закончилась давно,
А к нам и отношенья не имела!
Я вскорости
Расстался с этим домом
И с детством распростился
Как-то враз -
В четверг, в конце июня,
В сорок первом.
Я точно помню - именно в четверг! -
Мне принесли повестку военкома,
И я ушел, "имея при себе...".
Я оттолкнул веслом свою гондолу -
И призрак девятнадцатого века
Уплыл во мрак,
Чтоб вспомниться сейчас.
Тетя Соня, мачеха моей мамы, с трудом сводила концы с концами и никак не обрадовалась появлению
в доме еще одного рта, может быть, и прожорливого. Не помню, на чем я спал, кажется, это была
знаменитая х-образная парусиновая раскладушка, с десять раз уничтоженными и одиннадцать раз
воскресшими клопами под парусиной. Но помню, что из десятка котлет, которые тетя Соня
изобретала из одной курицы на керосинке, мне выделялась та, что поменьше.
Я к этому привык, и когда через несколько лет в Тбилисском голодном артучилище мы делили
рисовую кашу, утрамбованную в алюминиевой миске, на четверых, разрезав крест-накрест, мне тоже
всегда казалось, что мне достается каши меньше всех. На долгие годы я познакомился, да что там,
даже сжился с постоянным чувством голода. Это было более чем чувство - казалось вообще, что
оголодала вся страна вокруг. Неправда. Я только недавно описывал все эти "фонтаны форели" по
дороге вдоль Дона. Просто я всегда жил трудно.
Не так просто было устроить меня и в восьмой класс: почему приходит дедушка, а не родители, и
где они, кстати? Мальчик вроде бы хороший - одни пятерки, но не зайдет ли мама? Мама зайти не
может, а дедушка не может врать!
И вот я все же учусь в школе-новостройке номер 30, в знаменитом Богатяновском переулке. В том
самом, где согласно песне "открылася пивная, там были девочки Маруся, Роза, Рая..." И до тюрьмы
подать рукой. Тюрьма тоже была знаменитой. И мы еще окажемся в ней, дайте закончить школу и
немного повоевать!
О том, чтобы поступить в престижную тогда спецшколу, не могло быть и речи. Носить военные штаны
с лампасами, ходить строем по Садовой с песнями "Пропеллер громче песню пой!", да не дай Бог, с
голубыми авиационными петлицами, дедушка и внучек - оба враги народа - не могли и мечтать.
Ладно, тетя Соня, заверните мне холодную котлетку с хлебом - меня пригласили на просмотр в
детскую футбольную команду "Спартак"! На тренировочном поле стадиона "Пищевик" меня поставили
против юношей, и мы, дети, их поволокли. "Поволокли" может поцарапать чье-то пуританское ухо.
Но поскольку вся книга еще впереди, заранее принесу извинения: я говорю и пишу (чего стоят одни
только песни "Лесоповала"!) на том живом языке, без купюр, который услышал и узнал с детства.
С купюрами, как из химчистки, и нет настоящего языка. И мне не западло употреблять босяцкое
слово "западло". Примите уверения в совершенном к вам почтении.
И при счете 6:4 в пользу детей тренер (опять никчемная фамилия - Леонид Перминов) - вратарь
взрослой команды! - крикнул с бровки:
- Дайте пацану бить пенальти!
И я пробил щечкой впритирку с верхним углом ворот, тогда еще квадратного сечения. Не потому,
что я так именно и хотел, а потому, что я и вообще бил всегда, с шести лет, близко к тому месту,
куда надо. И мне выдали настоящую спартаковскую форму - красную с белой полосой и заветным
ромбиком футболку и бутсы. Враг народа в бутсах тридцать седьмого размера!
А когда закончился поздней осенью календарь городского первенства и полетели белые мухи, я
как-то после школы взлетел лётом на третий этаж своего дома и - о счастье! - оторопел: стоит
моя мама, живая и целая, с завязанной узлом старенькой белой шалью, и звонит в дедушкин звонок!
Господи, бывали же чудеса во все времена!
Оказалось впоследствии, что когда либеральный кровопийца Лаврентий Берия сменил на палаческом
посту железного наркома Ежова, он по какой-то запарке распорядился выпустить из таганрогских
застенков целиком всю камеру жен врагов народа, с прекращением следствия. Досталось же, думаю,
ему от Самого! Либерал хуев! Мама пришла вся в прыщах от подвального сидения. В прыщах и слезах.
Сбегали за пирожными в кондитерскую на углу Казанского, счастью и слезам не было конца. Так
появились в дедушкиной семье уже два неприкаянных дармоеда. Вскоре, собрав по всей родне
какие-то деньги, купили нам комнату на границе города с Нахичеванью, на Нольной линии, за
театром и рядышком с вышеупомянутым стадионом "Пищевик". Судьба сама вела меня в высшие
футбольные сферы. Не довела. Война не захотела.
Хозяин квартиры был какой-то прощелыга, игравший на скачках. Он бывал дома редко, обычно,
обложившись программками, высчитывал свой шанс на воскресенье. Сиживали у него в гостях и,
наверное, знаменитые жокеи с ипподрома.
Мама, инженер по образованию, с великим трудом устроилась после долгих хождений и отказов
работать экономистом в хилую контору "Главвторчермет" и целые дни проводила за своим
арифмометром, компьютером 30-х годов. И предоставленный самому себе, я в эти годы прочел все,
что можно было прочесть, - просыпался и засыпал с книжкой под головой. Все, что не футбол,
было книгами. Именно в таком порядке, а не наоборот.
К шестнадцатилетнему юноше в пустующей квартире должны же были проявлять какой-то интерес его
подрастающие ровесницы! И проявляли, и приходили, и мы целовались, но почему-то все это было
пока еще больше детским любопытством.
Чаще других приходила Ира, девочка из нашего класса, которой родители по совету учителей
запрещали со мной и знаться: Ира неважно училась. "Этот лентяй - он у нас один такой, он, и
ничего не делая, получит свои пятерки, а Ирочка может не кончить школу. И вообще, знаете, семья.
.." - так говорили учителя.
Но какие могут быть резоны для прикоснувшихся губами друг к другу молодых людей. Мы долго
каким-то образом ухитрялись останавливаться, качаясь на краешке соблазна. Ира очень дорожила
своей невинностью. Не смогли мы остановиться у нее дома, перед последним выпускным экзаменом в
школе. Ира вдруг сказала: "Надо бы что-то подстелить!" И подстелила висевшую на веревке в кухне
отцовскую серенькую рубашку из сарпинки, типичное, как и булыжник, оружие пролетариата. Она
пришлась кстати. О, эти детские и родительские тайны друг от друга. Сколько в вас вынужденной
наивности.
А потом был выпускной бал, ровным счетом 22 июня 1941 года! И мы танцевали только с Ирой,
связанные тайной.
А потом была война...
СКРИПАЧ
Растопырив пальцы раскинутых рук, парю, невесом, удерживаясь под водой на мелкоте Азовского
моря. Толкаю шныряющих и забирающихся под камни бычков. Разглядываю еле ползущих маленьких
крабов и думаю: почему они не вырастают - лилипуты? И ничего не хочу, и на фиг мне мой голубой
портфель с учебниками, а особенно этот горячий футляр со скрипочкой на песке!
Скрипочка была итальянская, конечно, не Амати, но довольно старая - это было запросто купить в
Таганроге, особенно в нашем Исполкомском, бывшем Итальянском, переулке. Что-то я с запозданием
зауважал мою ненавистную скрипку! А тогда меня ждал на урок преподаватель, скрипач Генрих Гааг,
музыкант из Драматического театра. Не знаю, кто из нас больше не любил кого - он меня или я его?
Думаю, что я, потому что раз в две недели я все же приносил ему тридцать рублей от родителей.
Мог бы меня немножко и любить. Тридцать рублей - за что?
За то, что я оказался бездарен в музыке? За то, что он бил меня линейкой по локтю (я сразу
неправильно взялся за инструмент) и приговаривал по-немецки: "Эзель!"? А я уже знал, что это
значит - осел, потому что года два меня гоняли и на занятия языком - к немке Адде Ивановне
Ланкау.
В немецком полностью доме Адды Ивановны было уютно, прибрано, и пахли свечами и чем-то
иноземным все эти вышитые крестиком и гладью подушки, занавески, коврики и рамочки. Здесь не
говорили по-русски, и мы читали, она - мне, а потом и я - ей, сказки Гофмана и братьев Гримм в
дорогих, с золотом изданиях.
Так что сказали бы уж просто осел, а не эзель, герр учитель, может быть, я и явился бы к вам на
следующее занятие. А пока я еще поплаваю на мелкоте, выныривая иногда и поглядывая, а не сперли
ли еще мою скрипку-половинку и голубой портфель, в котором - выпуски Шерлока Холмса и
родительские 30 сребреников, которые я не принесу вам сегодня и вообще, господин Гааг!
Вот и все! И не будет на свете еще одного несчастного, неправильно выбравшего профессию,
бездарного скрипача! А будет долгая гулянка всех уличных огольцов по кондитер-ским на Ленинской
улице. Цены: 5 копеек за пончик с повидлом, обсыпанный сахарной пудрой, и 13 копеек за пирожное
сенаторское, очень популярное у детворы.
А у нас - бесконечные тридцать рублей, которые не так просто истратить (смотри цены!). И так
минимум неделя до прихода к нам - вот уж было мне не догадаться, что такое возможно! - жены
учителя музыки с вопросом: "Что с Мишенькой?"
С Мишенькой было плохо. Пустивший на самотек воспитание сына, вечно занятый строительством и
преферансом, папаня дал волю обиженным чувствам.
Ремень гулял по моей ниже спины (вышел из положения, чтобы не ошарашить вас задницей), а я
лежал и ощущал себя не менее чем декабристом. Терпел и знал, что наконец-то со скрипочкой
покончено навсегда.
С тех пор скрипка в моем сознании почему-то связана с ремнем, хоть на самом деле без ремня если
что и не может обойтись, так это, конечно, гитара.
ЛУЧШЕ ТАТАРИНА!
Вот вспомнилось, ни к селу ни к городу! Наверное, Макашова в Думе увидел по телику.
Лежу, перепуганный плохой кардиограммой, в поликлинике Литфонда. Велено не двигаться, и ключи
от "жигуленка" отобраны как бы навсегда. Ждут машину "скорой помощи", чтобы прямехонько везти
меня в реанимацию.
Вас возили
В реанимобиле?
Я в нем был
И скажу вам -
Комфорт.
Мы летели,
В сирену трубили,
Как ночной
Президентский эскорт.
Вы лежали
На койке распято?
Я лежал,
И маячила смерть,
И качалась шаландой
Палата -
Из-под ног
Уходящая твердь.
А тут заходит к врачу Стасик Куняев за рецептом - давно, говорит, не сплю без снотворного.
Он уже к этому времени поставил на черную сотню, а до того долго мотался - от беленьких к
черненьким. Он сказал что-то сочувственное, мол, оклемаемся и еще поиграем в футбол!
Было как-то дело в Малеевке: зимой приходит он ко мне в коттедж, приглашает покатать мячик.
"Ботинок, - говорю, - нет подходящих!" "Я тебе свои одолжу!" - И дал совсем почти новенькие
высокие финские сапоги. "Повалили!"
И били мы с ним друг другу по голу, он - мне, я - ему, до третьего пота. И он, дилетант в этом
деле, зауважал меня ненадолго, как профессионала.
А я, размочивший в снегу его новые желтые ботинки, зауважал его: ишь какой добрый, ботинок не
пожалел. Я уже знал его хоть и заемное, но известное стихотворение "Добро должно быть с
кулаками". И мы закончили матч в пользу дружбы, и я подумал: "Видно, и впрямь он добрый человек,
этот Стасик Куняев!" Больше мы не виделись до самого вот этого моего инфаркта. Он жил уже с
копьем Георгия Победоносца. Зачем-то я спросил его, долго не встречал:
- Стас, ну где ты видел этих русофобов, что это такое, я лично не встречал.
- А я встречал. Выкарабкивайся! - сказал он уже в дверях.
И я помчался навстречу смерти, которая, оказывается, тогда еще не пришла.
Если быстро не ходить,
Если баню отменить,
Отказаться от мясного,
От задиристого слова,
Заменить холестерин
Весь - на нитроглицерин,
Да на палку опереться,
Да на солнышке не греться,
Ничего не поднимать,
Никого не обнимать,
В синем море не купаться,
Лишний раз не волноваться
И гостей к себе не звать -
Можно жить да поживать
При-пе-ваючи!
А тогда я подумал: ну, откуда в тебе этот нацизм, Стасик, если сам ты не такой уж русский, и
может быть, даже из татар - фамилия-то какая, Куняев, вовсе не от слова "конь"! Откуда? И еще
подумал: незваный гость хуже татарина! Но исправился: незваный гость лучше татарина!
СВЕТЛЫЙ ЯР
Начиналась новая жизнь. Я спрыгнул на шоссе с телеги, и возница сказал:
- Вот так, полем, напрямик, версты полторы - и Светлый Яр.
Идти было трудно, вязко в размокшем поле, и грязь по резиновым сапогам поднималась, измазывая
одежду до полного неприличия. Весь вечер будущий литсотрудник районной газеты "Коммуна"
отмывался и очищался в Доме колхозника перед визитом к главному редактору, а утром был обласкан
этим интеллигентным человеком, Виктором Николаевичем Абловым, таким нетипичным для партийных
чиновников, кажется, с какой-то сучковатой биографией. Ему нужен был работник, который умел бы
хоть как-то писать; те, кто был, могли только собирать материал. А я к тому времени уже делал
первые шаги на типографской бумаге.
И вскоре, отдышавшись, я выстрелил большим фельетоном "О чем южжат поросята?" Вот так,
по-местному - "южжат"!
Что касается личной жизни, то я шел по светлоярской грязи и думал только о Лиде, переполненный
каким-то новым чувством, которое пышно называется любовь с первого взгляда, но я не пафосный
человек, нет слова более точного, но я и менее не знаю.
А Лиду я встретил так. Я работал мастером в котловане Сталинградгидростроя, на монтаже
бетонного завода на перемычке. Большая стройка - это большой бардак. Десятки организаций делают
свое муравьиное дело, и только главный инженер, один он знает, для чего эти тысячи людей
прибыли сюда в набитых поутру до драки автобусах, приседающих на дифференциал. И что они,
собственно, здесь роют, варят и бетонируют. Моя организация называлась без поэзии -
"Строймехмонтаж", и это, понятно, несмотря на непонятное слово, означало, что мы монтируем
строительные механизмы.
Это теперь вольготно: придумал дурацкое слово "УРС", завел бухгалтера, несколько оборотистых
нахалов - и гони левые концерты, пока не поймешь, что надо обзаводиться охраной. А раньше -
"Строймехмонтаж". Вот как!
Итак, я занимался мышиной возней в котловане, чувствуя себя невостребованным Архимедом,
которому пока не дали точки опоры.
Первая жена Ира не ждала меня, как Пенелопа, пока я мотал свой лесоповальский срок, мы были
друг другу ничего не должны, и вскоре я уйду от нее навсегда, имея при себе: подушечку-думку,
вышитую крестиком, - 25 на 25, книжку "12 стульев" (из мебели) и мельхиоровую чайную ложку
(в романе, помните, было ситечко?). Да мне ничего больше, в общем, и не принадлежало в ее доме.
Так, налегке, я и шел тогда по непролазной глине в свои "Районные будни", газету "Коммуна", в
поисках точки опоры в виде фельетона "О чем южжат поросята?". Шел и мечтал о Лиде, которую, все
никак не расскажу вам, я встретил так.
Имея вольное хождение, забрел я на 7 ноября, в самый престольный советский праздник, в
общежитие молодых специалистов, в компании с Юрой Абихом и двумя девушками. Юра был залетный,
случайный на гидрострое киноартист, белокурый красавчик, казавшийся нам по-теперешнему Аленом
Делоном. Он сыграл недавно какую-то роль в кинофильме "Звезда", и одна из девиц, естественно,
была от него без ума. Непростая, между прочим, девица - из самых настоящих, сбереженных
бабушками в Астрахани, подлинных - не падайте в обморок - князей Голицыных! А про поручика
Голицына мы еще не слыхали. Зато Юра привез нам романс Пастернака "Мело-мело по всей земле,
во все пределы", и спел его. Хорошо, как никто после в моей жизни. Не знаю, куда потом делся
этот безусловный авантюрист.
Не придал бы он детективный привкус моей такой заземленной и романтической истории.
Общежитие гуляло. Роскошно накрытый стол: икра кабачковая и свекла маринованная - сколько
хочешь, в банках, а еще, разумеется, селедка с луком, а может быть, даже и одесская, с
размолотыми копытцами, колбаса. Но вечер был интеллектуальным - пели песни и читали стихи.
И одна девочка, была она тростиночкой, в голубом, очень даже столичном крепдешиновом платье с
моднейшими переплетениями, взяла в руки семиструнную гитару и под крики: "Лида, спой "Осенние
листья"!" - начала перебирать струны. Она негромко, по-актерски запела, и я ее разглядел:
девочке на вид было лет пятнадцать, еле заметная грудь, зеленые глаза и невиданной длины
ресницы - как приклеенные. Ресницы "прикололи" ловеласа, как бабочку. Когда теперь я любуюсь ее
красивой грудью, мы говорим друг другу: "Наши достижения".
- А теперь, - сказала девочка, - я спою вам две песни нашего поэта Михаила Танича. Музыку,
какую-никакую, я подобрала сама. - Она не знала, не могла знать, что это за незваные пришельцы
навестили их тем вечером, что этот вылупившийся на нее тридцатилетний старик и есть "наш"
Михаил Танич, стихи которого частенько заполняли местную безгонорарную газету.
Не знаю, как звучали первые в жизни песни на стихи Михаила Танича, не знаю, какой термояд
поразил меня в тот престольный ноябрьский вечер, но через полгода я начал новую жизнь с того,
что увяз по колено в непроходимом светлоярском глиноземе. Впервые у моей жизни появилась цель.
Песни были надолго забыты, песни в этом воспоминании ни при чем, но девочка в голубом платье с
переплетениями как бы шла со мной и была готова разделить мою пока еще непроклюнувшуюся судьбу.
ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ
Районный центр Светлый Яр представлял из себя длинную немощеную улицу над Волгой, с
протоптанными среди грязи тропками, с обязательным двухэтажным зданием райкома КПСС, в одной из
комнат которого и работал единственный на всю редакцию - не говорю уже на весь райком -
беспартийный фельетонист, совершеннейший чужак среди своих.
Село Светлый Яр жило над Волгой, с Волгой и Волгой. Вот просклонял Волгу, как только мог, в
творительном падеже . Но действительно, разве может быть, разве есть на свете рыба лучше, чем
свежеотварная осетрина? А чуть посоленная, ну пару часов из матушки-Волги, черная икорка? И
пусть по соседству, совсем рядом, освещая наши медовые с Лидой рассветы, перечеркивали небо
запуски первых ракет на полигоне-космодроме Капустин Яр, это не нарушало уклада жизни
светлоярцев, домовитых, суровых, немного-словных, сплошь ходивших в резиновых сапогах. Волга на
то и Волга, чтобы кормить волгаря! Лес от плота оторвался, не к плоту же его привязывать, когда
дом рядом. И второй поставим! Кондово. А рядом, в Капустином Яре, на космодроме начиналась в
сполохах космическая эра.
Ну, и средоточием всего была чайная. Чай в ней тоже подавали, но мужики забегали туда совсем по
другому делу, по двое, а больше на троих, и кое-кто из начальства скрывался в отдельной комнате,
и официантка кудахтала, подавая начальникам горячительное - трое пельменей для исполкома!
А литсотрудник - что? Сидел в сторонке, питался котлетками и наблюдал, как залетный Чичиков,
местные простые нравы. И все звонил и звонил, влюбленный, той девочке, и она отвечала ни два,
ни полтора. Он писал ей стихи, он звал ее сюда и видел ее во сне, в Доме колхозника.
Три крестика
Над первою строкой,
Стежки моих усердных
Вышиваний!
В них - немота
Несбывшихся названий,
Казненных
Привередливой рукой.
В последний миг
Отвергнутые страсти,
А почему -
Ни вспомнить, ни забыть!
И я виновен
В превышенье власти,
Когда решалось -
Быть или не быть.
Три звездочки
Поставлю я и рад,
И в облаках влюбленности
Летаю!
Влюбленность я
Любви предпочитаю -
Незнанья в ней
Прелестен аромат.
И настал день - девочка получила расчет на Гидрострое! Денег в кассе не было, ее не хотели
отпускать, и она согласилась получить взамен денег ничего не стоящие советские облигации.
Девочке было девятнадцать лет, она совсем не знала жизни и ни с кем еще не ходила на танцы.
Хочу описать временный, подвесной на тросах мост через потесненную уже Волгу. Он висел,
раскачиваясь настилом - своими тремя досками, сбитыми наспех, высоко над Волгой. Рабочие той
весной ходили по нему со сталинградского берега на работу и обратно. Однажды с гулянки и я
оказался на цирковом этом сооружении и могу поклясться: больше не хочу.
И вот девочка Лида в сопровождении моего дружка Толи Пилипенко со всем имуществом ступает на
эту шаткую стезю! Надо описать имущество, раз уж я вспомнил про свою мебель - книгу "Двенадцать
стульев". Чемодан не знаю с чем, но и с духами в синем флаконе "Огни Москвы" и двумя щетками -
одежной и сапожной. Плюс отдельный сверток-скатка, в которой было и настоящее приданое: мамина
пуховая перинка и подушка, завернутые в мамину же клетчатую шаль, наподобие пледа. Имущества
как бы и чуть, но где взять свободные руки, чтобы держаться за трос и не упасть в чернеющую
внизу Волгу?
А если сказать вам по секрету, что девочка Лида и до сих пор боится стоять даже на балконе
третьего этажа, то с чем, скажите, можно сравнить ее подвиг? С прыжком акробатов Довейко - три
сальто с приземлением на ходули? А не хотите больше - с переходом Суворова через Альпы?!
Такое можно совершить лишь однажды. Я вообще считаю, что все героические поступки совершаются
по недомыслию. Если не понимаешь опасности. Ну, и еще по большой любви.
Наш случай был вторым: она меня любила! Так считал я всю нашу долгую и счастливую жизнь.
И только недавно, вспоминая этот переход, я спросил Лиду:
- Какая же должна быть любовь, чтобы отважиться на такое?
- Да нет, - сказала Лида, - я тогда еще не знала, что такое любовь вообще. А на тебя, в
частности, у меня и вовсе не было надежды. Подумала только: а вдруг?
Вот так, дорогие Александр Васильевич Суворов и Михаил Исаевич Танич!
КОНСТАНТИН РОТОВ
Этап от Ростовской пересылки до города Соликамска полз целый месяц, холодный и голодный ноябрь
1947 года. Мы подолгу торчали в каких-то тупиках, состав часто останавливали для пересчета
зэков. Делалось это так: жестокий вологодский конвой, выстучав вагонную клепку (не отломали?
не сбежали?) большими деревянными молотками, открывал засов на теплушке (восемь лошадей или
сорок солдат) и с криком: "Влево-пулей!" - начинал нас пересчитывать, ударяя по спинам
молотками. Когда сходилось, нам забрасывали несколько кирпичей хлеба и засов запирался до
следующего "Влево-пулей!"
Давно у меня закончился свой табачок, но был еще один шанс затянуться: выдали мне в ГБ большую
квитанцию - бумага отменная, тонкая - на отобранные ордена и медали за подписью начальника
Финотдела, чин-чином! Учет плюс советская власть! А у кого-то махорка - подымим, да? И я
сначала оторвал верхнюю часть квитанции - свою фамилию: ясно же, что главное - сохранить
номера орденов. Потом была прокурена подпись начальника Фино и наконец - номера отобранных
железок - хрен с ними, все равно не отдадут, и жизнь вообще закончена! О, сладкий дым отечества
- запах махорки!
На Соликамской пересылке была уже почти что воля, играли в карты, и я даже выиграл у блатных в
подкидного дурака новенькую флотскую тельняшку, которая тут же была обменена на нестандартный,
килограмма на два, котелок картошки. С Никитой, моим подельцем, мы наворачивали ее с крупной
солью, райский деликатес, и угощали им таких же оголодавших соседей по нарам. Какая сладкая
была эта крупная соль!
- Художники есть? - раздался голос от двери. И мы с Никитой подняли руки - как-никак, я был
студентом архитектурного факультета. А как же? Может быть, это наш шанс?
И суровый дядечка в по-лагерному нарядной узко простеганной телогрейке повел нас под конвоем за
забор, в рабочую зону лагеря. Человек оказался знаменитым в мире художником (Британская
энциклопедия) Константином Павловичем Ротовым, первым иллюстратором романов Ильфа и Петрова
"12 стульев" и "Золотой теленок", когда они печатались как "продолжение следует" в журнале
"30 дней". Он был на воле главным художником журнала "Крокодил" и в лагере получал все толстые
журналы прямо из редакций, досиживая восьмилетний срок по статье Особого Совещания "ПШ" -
"подозрение в шпионаже".
Были еще и такие чудовищные аббревиатуры как "ЧСИР" - член семьи изменника родины, "КР" -
контрреволюционер и другие; их раздавали выдумщики Сталин и Берия счастливцам с десятью годами
срока, кого не пустили в расход. А я не был ни "ЧСИР", ни "КР", ни "ПШ", я имел неосторожность
похвалить германские автострады и радиоприемники "Телефункен", я был просто врагом народа.
И этот "прицеп" - три года поражения в правах и паспортная статья минус 39 (запрет жить в 39
крупных городах согласно списку, известному только в органах) - растянулся на всю оставшуюся
жизнь. Реабилитировав формально "ввиду отсутствия состава преступления", они не сняли с меня
никогда своего подозрительного глаза.
Что же касается Ротова, он был взят под белы ручки, вернувшись из государственной командировки
в Италию, прямо на перроне вокзала. Из Италии? Как же может не возникнуть подозрение в шпионаже?
Честные люди дома сидят...
- Что можете рисовать?
- Все можем! - И мы получили на выбор толстую пачку открыток, бумагу, картон и краски. Я выбрал
портрет Молотова и начал было чертить клеточки - дело для меня привычное, подрабатывал
студентик на праздники. А Никита на архитектурном не учился, красок отродясь не смешивал, он по
простоте душевной выбрал, казалось ему, простенький пейзаж, ну, там всего-то несколько берез,
много солнца и травка - "Березовую рощу" Куинджи. И начал смотреть, как я смешиваю краски.
(А где солнечная краска?) Мы походили на двух мошенников из вышеупомянутого романа "12 стульев".
- Вот вы, - спросил у меня Ротов, - знаете ли вы шрифты?
- Как же! - И я быстренько показал на листе бумаги все, что умел.
- Ладно, - вздохнул Константин Павлович, - оставим вас при мастерской. Экзекуция закончена! Мне
нужны помощники.
Он сознательно спасал наши приговоренные и висевшие на волоске жизни. Этап из Ростова-на-Дону
был весь - 800 человек - отправлен на верную смерть в числящуюся за КГБ мандельштамовскую тайгу
под Чердынью.
ЖЕНЩИНЫ
Да, были. Много? Не Пушкин, не считал, думаю, что не очень. Как сказано в моей (с Юрием
Антоновым) песне "Зеркало" -
Любовь бывает долгая,
А жизнь - еще длинней!
***
Молодые мои годы,
Скатка да лопатка!
Остановочка была -
Город Пятихатка.
Черноглазая одна
В гости пригласила,
За беседой фитилек
В лампе пригасила.
Робкой гладила рукой
Крылышко погона
И пылала от стыда,
Как от самогона.
На подушках пуховых
Жаром окружала
И другого, не меня
В голове держала.
Было сладко засыпать,
Просыпаться сладко!
Лучший город на войне -
Город Пятихатка.
Имея нормальный, без перебора, интерес к красивым женщинам, а также учитывая, что все женщины -
красавицы, признаюсь: не так уж много из них и тронули мое сердце. Не воспользуюсь сомнительным
правом вспоминать за двоих, не имею разрешения, но кое-что рассекречу. Набираю пин-код.
Марта Лане. Город Бернбург, побежденная Германия. Хозяйка большого трехзального ресторана.
Невысокая, очень милая, похожая на киноартистку Марику Рёкк, лет двадцати пяти на вид, щедрая,
легкая вообще, когда дело дошло до да или нет, спросила:
- Михель, сколько тебе лет?
- Двадцать один.
- А мне, как думаешь, сколько?
- Двадцать пять?
- Михель, ты слепой - мне тридцать девять! Я - твоя мама.
И ушла из ресторана к себе наверх, и оставила меня вдвоем со своей молодой племянницей
Эльфридой из Берлина. Без ревности.
Ликер и двадцать один год сделали свое дело: Эльфрида была взята, как чуть ранее - ее родной
город Берлин.
Прощаясь у калитки, она, с обидой покачав пальчиком, сказала:
- Михель, ты эгоист.
Я понял, я тогда хорошо знал немецкий.
Шторка. Послевоенный Ростов-на-Дону. Иду по улице Энгельса, а навстречу, с графином пива (она -
с графином пива!), моя соученица Зося. Я не буду в интересах следствия изменять подлинные имена.
Во-первых, следствие окончено, забудьте, а во-вторых, это же - любовь! Одна Инесса Арманд
любила псевдонима.
Вот так встреча! Мы учились в параллельных десятых, и мы всего-то и слыхали друг о друге, когда
в ее классе общий преподаватель литературы читал мои сочинения, а в моем - ее. Вдобавок она
дружила с моим корешом по "Спартаку", огромным и близоруким Димой Павлюком. Откуда выплывают
эти имена? Ведь я же ни черта вообще не помню!
Никаких объяснений, удар молнии - и все! И мы ходим за ручку по разрушенному Ростову, все
подъезды, все развалины - наши, и мечтаем уехать куда-то на Сахалин, на Камчатку, рыбачить,
учительствовать, к чукчам, к оленям и морозам. Лето, теплынь, и мы, бездомные, сидим по ночам
на теплом граните памятника Кирову, любим друг друга просто на неподметенной листве и траве в
театральном парке, ночуем у всех сердобольных подруг и знакомых. Зося не имела оснований
сказать мне: Михель, ты эгоист!
А однажды, у одного из друзей, днем, я зачем-то пристал к ней:
- Зой, расскажи, как ты провела войну и вообще все-все о своих мужчинах. Не таись. Так
интересно.
- Не надо! - сказала она. - Поссоримся!
Я настаивал. И она уступила. Это был интересный рассказ (Зоя стала потом профессором в
университете) о санитарном поезде и первой любви санитарочки с главврачом.
- А потом?
- Потом я вернулась в Ростов. И вот, как с тобой, случайно, встретилась с нашим учителем
математики, Бытько, помнишь?
- Бытько? Рыженький такой, плюгавенький, тараканище?
Бывают же непредвиденные последствия у разговоров!.. "Нам не дано предугадать, как наше слово
отзовется..." Классики на то и классики, что пишут про всех и на все времена. Вот и про Зосю
угадал! Может быть, этот неопрятный хлюпик, всегда в мелу, неказистый преподаватель был только
поводом, чтобы подвести черту под нашей, можно сказать, неприкаянной страстью.
Зося-Зоя-Зоечка, у той девочки сорок пятого года прошу прощения и целую руку. Припав на колено,
как бывший гвардеец у знамени.
Как-то через годы, проездом в Ростове, я захотел повидать Зою, и подружки привезли меня к ее
дому. Я ждал в машине на улице. Долго ждал. Зоя не вышла. Она плакала. Подружка передала ее
слова:
- У меня завтра защита диссертации. Он опять сломает мне всю жизнь.
Ну почему, почему все женщины такие красивые?
Шторка! Тала Ядрышникова, наверное, все-таки Наташа - в паспорт не заглядывал, потому как не
было у нас паспортов, встретились мы в лагере. Мы работали в художественной мастерской,
подписывавшей свои изделия таинственным словом "Усольлесотрест" (догадайся, что это тюрьма!).
Она лепила из папье-маше (формы, бумага и много клея, который назывался декстрин) куклы,
фигурки лошадок, дедов морозов, впоследствии я же их и расписывал. А пока я помогал Константину
Павловичу Ротову оформлять какую-то показную выставку об успехах в Перми.
Тала была не просто красива, как все женщины, она была красива непростительно! И не простили.
Очень соблазнительно для писателя создать словами рисованный портрет героини. Помните Наташу
Ростову, чуть косящую глазами Катюшу Маслову из "Воскресения"? Но не точнее ли в наше время
пишут театры в объявлениях: "Требуется Фердинандов для "Коварства" - один, а также Фамусовых -
два"?
Заманчиво, конечно, красочно писать портрет некогда любимой женщины в интерьере с колючей
проволокой. Но гораздо точнее, и проще, и короче мне сказать: потом, через годы, появится почти
в точности такая же блондинка - ее будут звать Мерилин Монро. Это будет ближе к портрету Талы
Ядрышниковой, чем тот, на который я извел бы две коробки масляных красок.
Девочка из белорусского города Борисова, она дружила с мальчиком, а мальчик паял конденсаторы,
мотал трансформаторы и мастерил детекторы - он был радиолюбителем. Когда пришли немцы, его
взяли в разведшколу - пригодилось его запанибратство с наушниками и короткими волнами. Он стал
преподавать радиодело и получил офицерское звание. А когда мы погнали немцев, уже в Германии,
где-то сгинул, и Тала, будущая шпионка, 58-6, осталась одна. Таким женщинам одиночество не
грозит - и вскоре в нее влюбляется уже наш офицер, комендант города Лейпцига.
Потом она заявилась в свой родной Борисов с десятью чемоданами подарков. Дарила всем, налево и
направо. Это движение души и привело ее на десять лет в Усольлаг, не самый, может быть, плохой
лагерь на нашей родине.
Я согревался и отходил на новой пайке после этапа, было мне не до красавиц, но Тала однажды
сунула мне в руки исписанную красивым почерком ученическую тетрадочку - все слова там были о
любви, о любви ко мне. Дальше всего тогда я стоял от любви, но ни ранее, ни позже мне о своей
любви так никто не писал и не говорил. Школьные записочки не в счет! Я впервые увидел ее
голубые глаза.
Нам и удалось-то, преодолев тысячу преград, встретиться наедине, может быть, три-четыре раза.
Но эти три-четыре раза, в какой-то клетушке мужской бани, за чаном с водой, на коротенькой
неудобной лавке - они освободили нас от срока, от лагеря, от режима и вообще от постороннего
мира и земного притяжения - мы были Ромео и Джульеттой.
А за ней продолжал ухлестывать один из начальников лагеря (я говорил, что она была создана для
этого!). Его фамилию я тоже помню - Рейферт. Не думаю, что это немецкая фамилия. И когда, не
добившись успеха, он безжалостно и внезапно выгнал ее на этап, я повязал ей свой шарфик и
плакал, как крокодил, не стыдясь, а вскоре угодил и сам в тайгу, в другую тайгу. И мы
растворились друг для друга, как в соляной кислоте, на просторах сталинского ГУЛАГа. Ромео и
Джульетта. "Джульетта моей лагерной тоски" - кто это сказал? Неужели не я, неужели кто-то
другой?
Мне не в чем каяться,
Но врезалось навеки,
Как пряно пахло мятой и травой.
И как мы вглубь свернули с лесосеки,
И офицерский плащ под головой.
А это - Маша, любовь моя недолгая, скороспелая, рисковая, одноразовая. Все, собственно, в
стихотворении - и тайга, и дождик, и страх, и спешка.
Дело в том, что об эту пору я уже имел пропуск на бесконвойное хождение и работал бухгалтером
по расчетам в конторе, бюрократ, и сплавщики и шоферы (большинство - сосланные немцы), зная,
что я помаленьку попиваю, клали мне легкие рублики под счеты. А сидел я стол в стол со старшим
лейтенантом Камакиным Александром Ивановичем, моим главным бухгалтером, очень хорошим парнем.
Откуда такой в органах?
А Маша, бывшая жена полудурка - начальника режима Колесникова (вот его-то и был плащ), снов
моих зазноба, прелестная чалдонка, беленькая, с волчьим выражением желтых глаз и вздернутым
хищно и прекрасно носом, была уже к тому времени официальной женой моего главного, Машей
Камакиной. И стала навсегда недоступной для меня по причинам морального характера.
А следующей женщины не будет, не то будет перебор, а я этого не люблю. Мне хватит, остальное -
берите себе!
ОТСТУПЛЕНИЕ О ТАНКАХ
Отстрадавший шесть лет с прицепом за политику, я, если честно, не имел и не имею никакой
политической привязки. Меня можно с трудом увлечь любыми идеями, от анархии до монархии.
Против одного только цвета радуги я настроен вполне отрицательно - против красного и
переходящего в него коричневого.
А какой я все-таки политической ориентации? А глядят мои глаза на Швецию, на Швейцарию глядят.
На Голландию, наконец. И не в том дело, что там свобода, кантоны и короли с королевами! Они
приютили бездомных, накормили голодных, приласкали инородцев и научили всех, своих и чужих,
терпимо улыбаться друг другу при встрече. Вот какой у них там политический строй, чего и нам
желаю!
Но коммунистов все равно не люблю, ну, правда, не так, как Ленин не любил царя из-за смерти
брата. И даже на вид не нравятся мне они. Ни эти, портреты которых я рисовал, а вы носили на
первомайских демонстрациях; ни те, которых было, назаписалось, 18 миллионов и которые смотрели
на партийный красный билет не иначе, как на хлебную карточку. Этих даже еще меньше уважаю, чем
портреты. Господи, как они побежали врассыпную, когда мы Феликса-то их железного да на крюк!
Спотыкаясь о горы брошенных под ноги партбилетов.
А судить их не призываю - все мы виноваты, что допустили их издеваться над нами! Нас-то было
поболе.
Эти бессовестные люди, большевики, завели в тупик народ, довели полмира до нищеты и продолжают
снова попытки возвратить свой лагерный коммунизм. Не моргнув глазом на миллионы загубленных
жизней, не веря в свою идею (нет у них идей, им нужна только власть!), они снова верны своему
идолу с протянутой рукой.
Когда через миллиарды лет обнаружат в раскопках каменного человека нашего времени, В.И.Ленина,
могут подумать, что Homo sapiens выглядел именно так: носил кепку, и правая рука, вытянутая
вверх и вперед, у него вообще не опускалась.
И лежит это идолище посреди главной площади страны, и большая часть зомбированного народа не
дает похоронить его как человека. Может быть, я враг именно этой части своего народа?
Похороните его как христианина, как иудея, как мусульманина, как хотите, все равно. Похороните
тайно, без оркестра, даже не под его именем сначала, чтоб без шухера. Возьмите мое, сгинувшее
и так сорок лет тому имя: "Танхилевич. Точка. Владимир Ильич. Точка". Да я первый положу на
могилку цветы, чтоб не слишком тратиться - нарциссы. А потом возвратим памятнику его псевдоним!
Есть, правда, есть слепые большевики, их много. Например, Николай Иванович Рыжков. Как
собирательный образ. Он мне симпатичен. Он вкалывает всю жизнь на своем ВПК, с утра до ночи.
Он едва ли читал "Коммунистический манифест" или "Капитал" Карла Маркса, на фига ему? Но он им
служит, он круглосуточно делает танки, много танков, на каждого жителя страны по одному. Для
чего нам с Лидой наши два танка? Нам и одного - за глаза! Можно даже без пушки. Так, на базар
иногда съездить. А вообще, Николай Иванович, мы любим чурчхелы, мы меняем два своих танка на
чурчхелы, только обязательно с грецкими орехами.
Кстати, о танках. Вообще танк - это такое громоздкое, никчемное, дорогостоящее сооружение,
которое легко уничтожается со всех сторон (сверху, с боков и сзади), кроме лобовой - там
толстая сталь. Но какой дурак будет биться лбом об эту лобовую сталь? Вспомните Грозный - 1994.
Погибель и тем четверым внутри, и сколько нас там наверху. Мальчишки сильней танков. И пусть
кинут в меня камень стратеги, опирающиеся на танковый прорыв.
Кстати уж, и о лыжах! Зачем это неудобное приспособление, мешающее ходить по земле?
Приспособление для неудобной ходьбы. Длинные, неуклюжие, они вдобавок требуют еще и не просто
снега, а нарочитой лыжни. И смазки. Это как бы идти и катить перед собой тяжеленный рулон
ковровой дорожки! Расстелил, вернулся, покатил.
Ну как, вы согласны со мной насчет похорон В.И.Ленина под еще более чужой фамилией?
ГНЕЗДО
Как жил первый враг народа в нашей семье, основатель династии, мой отец? Дипломированный
инженер, он руководил городским коммунальным хозяйством: строительство, жилье, электричество,
водопровод - список длинный. Человек энергичный от природы, четырнадцатый (через 20 лет после
тринадцатого) ребенок у родителей, он буквально пропадал на работе: строились электростанция и
первая трамвайная линия до металлургического завода, перечеркнувшая искрами от дуги вековое
захолустье. А вечерами, заполночь, у нас играли в карты: преферанс и покер. Это была страсть,
а может быть, и призвание - отец был непобедимым игроком в карты, шашки и домино, ну,
гроссмейстер. Я не унаследовал ни этой страсти, ни таланта. Однажды, в начале голодных
тридцатых, он прикатил из отпуска, из Кисловодска, на пролетке, полной выигранных вещей -
кавказские бурки, топленое масло в глиняных горшках и прочий-прочий кайф.
Как жили мы все-таки материально? Я думаю, вне роскоши. Елку, которая, нарядная, стояла, когда
забирали отца, мы несколько дней, вернее, ночей, украшали с мамой: клеили самодельные бумажные
цепи - колечко в колечко, из яичных скорлупок мастерили клоунов, надев колпак на то место, где
была в яйце дырочка, красили бронзовой пылью грецкие орехи. Да мало ли на какие выдумки хитра
голь, согласно пословице!
В общем, как видите, за тридцатиметровую квартиру и осетрину в очередь с макухой с отца было
спрашивать нечего.
Думаю, что равновесие в семейном бюджете сохранялось не благодаря его зарплате размером аж в
тысячу рублей, о которой я узнал, когда ездил получать эту посмертную циничную тысячу после
реабилитации отца "ввиду отсутствия состава преступления". Эстафета была передана мне с
повторением подробностей, за исключением слова "посмертно" - Бог пронес! А нас выручало, когда
у отцовских партнеров по пульке была парочка взяток на мизере.
Квартира у хозяина всех квартир в городе была незавидной: по сути - одна большая комната, зал;
проходная комнатушка в кухню использовалась как моя детская, в ней помещались кровать и парта,
и висел на стене голосистый телефон, которому накрывали пасть подушкой - заткнись!
Правда, в дверном проеме, что в кухню, висела трапеция, потому как сын врага, сам будущий враг
народа, мальчик Миша бредил цирком! Он мечтал стать акробатом под куполом, жонглером,
наездником, а главное - клоуном. И он жонглировал шариками, кувыркался на трапеции, кривлялся
и бил чечетку, как мог. Целыми днями. Когда в доме не играли в карты.
В Таганроге был стационарный зимний цирк, а летом в городском парке - еще и шапито, и мальчик
Миша, пользуясь отцовскими связями, был завсегдатаем представлений и репетиций и все пытался
разгадать секреты фокусов знаменитой иллюзионистки Клео Доротти, норовя забраться в кубик, из
которого богиня цирка только что вынимала своих двойников-лилипутов. Теперь-то, и не разгадав
секретов фокусов, я думаю, что, наверно, Клео Доротти - это просто Клава Доронина. Или как-то
похоже.
Может быть, большая наша комната была и не большой - мальчик-то был маленький, но в ней
помещались две кровати родителей, кожаный диван, обеденный стол посередине, большой зеркальный
платяной шкаф и отцовский запертый всегда письменный стол, запертый не потому, что в нем
хранились бумаги и шоколадные конфеты, а потому, что в верхнем ящике лежали два, маленький и
большой, видимо, именных, со времен ЧОНа, черненьких вороненых пистолета системы "браунинг."
А Миша мечтал пострелять. Еще бы! Неподалеку мой ровесник нечаянно убил из ружья соседского
пацана. Когда отец все же повел меня пострелять в наш сарай во дворе, я никак не мог нажать
тугой спусковой крючок, а когда отец хотел мне помочь, я как-то его нажал и прострелил отцу
кожу между пальцами. Не балуйте детей!
Мы разно питались в разные годы: ели и оладьи из картофельных очистков, и макуху, и свежую
осетрину, и балык - все-таки море!
Тридцатые годы, бешеный бег дней, полных неподдельного энтузиазма трудовых подвигов, а также и
цифр, цифр - мы догоняли Америку! (Она об этом не догадывалась.) Куда торопились наши дни?
К пропасти, которая вскоре разверзнется перед страной в виде повальных арестов и расстрелов,
а потом к почти проигранной в 1941-м войне.
Мы выиграли эту войну, стиснув зубы, и я, солдат Великой Отечественной, возвратился из Германии
в свой уже другой город Ростов, с чемоданчиком (а в нем - документы, пара отомщенных немецких
брюк и пиджаков и футбольная амуниция, да еще на подарки стопка атласных голубых жен-ских
бюстгальтеров, просто задаром продававшихся в Военторге) и вещмешком с пятью килограммами
сахару, полагавшегося солдату как премия за победу.
С каким-то старшиной мы погрузились на рикшу, пожилого дядечку с тачкой, и шли за ним,
вспоминая войну и дымя роскошными гаванскими сигарами. Два юноши, два счастливца, вернувшихся
домой. Нам оказалось по пути.
- До Ткачевского! - сказали мы рикше и продолжали, перебивая друг друга, перебирать в памяти
свои фронтовые одиссеи. Рикша семенил впереди, у старшины были тяжелые чемоданы.
А потом, в районе проходных дворов на базар, рикша вдруг исчез, как и не был. Мы забыли, что
наш город называется Ростов-папа! Мы припустили бегом, расспрашивая встречных прохожих, но
никто такого дедка не видел (сейчас думаю: хорошо, если ему было сорок). И вдруг одна женщина
сказала: "Сидит там какой-то у Ткачевского". Боже мой, дружище, как мы могли подумать плохо о
тебе, о нашем городе? Как мы могли прийти голыми и без документов с такой войны?
Вот тебе денежки, вдвое больше, вот тебе две коробки сигар. Я готов был на радостях подарить
ему не ордена, нет, но пару медалей - точно!
Все же, хоть и перескочив на десять лет вперед, я рассказал вам о родительском доме, об этом
гнезде врага народа, в котором он выращивал похожего на себя птенца Мишу, из той же породы
неверноподданных.
НОЛЬНАЯ ЛИНИЯ
Какое неуклюжее название улицы, верно? Но это была настоящая улица в настоящем городе Ростове-на
-Дону, и я на ней имел счастье прожить более года. И вставал пораньше, чтобы успеть к привозу
молока в цистерне и в очередь за другими неожиданностями в здешнем продуктовом магазине.
Кончайте свои
Стариковские враки,
Что было, мол, пиво,
А к пиву, мол, раки.
У нас в продовольственном,
В полуподвале,
Пока себя помню,
Чего-то давали.
Под ложечкой, ох,
Всю дорогу сосало,
Но все же давали
То мясо, то сало.
В воняющих бочках
Стояла селедка
И шла под картошку
Особенно ходко.
Но если к зиме
Появлялась картошка,
То тут же с селедкой
Случалась оплошка.
Вот так и живем,
Под звездой афоризма:
То чай, а то сахар,
То жопа,
То клизма.
Я учился тогда в девятом классе, писал стихи, наворачивались стихи о любви, да все как-то не
было лирической героини. И вдруг она появилась! Просто зашла в класс, сказала:
- Я ваша новая преподавательница. Меня зовут Антонина Андреевна. Мы будем с вами изучать
экономическую географию капиталистических стран...
Потом она сказала:
- Англия. Согласно английской конституции, король никогда не ошибается. Ошибается за него
парламент...
Вот как? И я поднял на нее глаза со своей последней парты. Ученик и учительница! Сколько мы
слыхали и читали всякого на эту тему. "Барышня и хулиган" - у любимого моего Маяковского.
Потому и писано, что такая тонкая защита у обоих сердец, просто никакой защиты!
Это вовсе не значит, что она тоже сразу разглядела человечка, заднескамеечника и скорей всего
двоечника - это их место.
Она была молода, только что из университета, хороша собой, одевалась модно, кажется, замужем.
Но что мы знаем о своих учителях? И какое значение имеет для меня это "замужем"? Гляди себе на
нее и радуйся. И я глядел и радовался, и следил за ней, как подсолнух за солнышком, и писал
впервые лирические стихи.
...И украдкой
От карты
Земных полушарий
Я косил в Вашу сторону
Полушария глаз.
Я любил Ваши волосы
Цвета пустыни,
Я на Ваших уроках
Сидел, молчалив,
И плескались,
Плескались
В глазах Ваших синих
И Берингов пролив,
И Бискайский залив...
Она не могла не замечать этого сумасшедшего мальчика, иногда просто заглядывающего в
учительскую, чтобы лишний раз увидеть ее. Наверное, замечала, не подозревая, что, может быть,
это любовь.
И однажды зимой, в морозец, мы вместе вышли из школы. Был день, ветерок, и оказалось нам по
пути. Мы шли и шли по длинной Садовой улице, о чем-то неловко беседовали, и я не смел опустить
уши на шапке-ушанке (кавалер, впервые идущий рядом с настоящей барышней!), а проклятая Садовая
улица ну никак не кончалась.
Наконец мы прошли и вовсе продувную Театральную площадь. И вдруг на моей Нольной линии она
сказала:
- Теперь опусти уши на шапке и до свиданья. А я сяду на троллейбус - мне дальше.
Это звучало вроде как бы и обидно, но это было спасение! И потому вы видите на моем портрете
живые уши, пусть даже и отмороженные тем далеким солнечным и ветреным днем в городе Ростове-
на-Дону.
Я забежал в речное пароходство на Нольной и, прыгая и стеная, оттирал руками погибшие заради
любви свои уши.
И долго-долго потом, многие годы Антонина Андреевна Стасевич присылала мне к праздникам
коротенькие обязательные открыточки с морально правильным текстом, я ей отвечал в той же
тональности. Она так ничего и не узнала про мои отмороженные уши.
ПУЗО
Перед войной или в самом ее начале распрощались мы с нашим "жокеем" и переехали на окраину
Ростова, в заводской район Сельмаша, тоже в жалкую комнатенку на первом этаже. Езды до города и
маме на работу - с час, и я вдали от города, по сути, бездельничал, без всяких перспектив,
кроме одной - военкомат, армия, фронт, похоронка.
Без света в конце туннеля.
Тогда на Сельмаше,
В бараке,
В семнадцать неполных
Годков
Я спал после уличной драки,
Я спал и не слышал гудков.
Но бахнуло взрывом по стеклам,
И начался переполох,
И воздух стал плотным
И теплым,
А я с перепугу оглох.
И солнце, зажмурясь, погасло,
А "юнкерс" давал и давал!
Детей и топленое масло
Тащили хозяйки в подвал.
И как там вокруг ни горело,
Хозяйки смотрели вперед -
Закончится время обстрела,
И время обеда придет.
И чья там погибель -
Неясно,
Но жизнь продолжаться
Должна!
Была на топленое масло
Такая крутая цена.
Первая бомбежка, неизгладимка! Хозяйки с детишками куда-то заполошно бежали, а я оторопело
стоял и глядел в небо, где в голубом-голубом просторе висели серебряные бомбардировщики и,
казалось, прямо на меня сбрасывали игрушечные бомбы. На темечко. Душа моя тряслась от страха,
но ноги как прилипли к земле - и ни с места. Шныряли низко, не смея подняться ввысь, фанерные
наши "ястребки". С завода повели первых раненых.
И вот в каком-то наспех собранном эшелоне с металлом ("Главвторчермет"!) под такими же бомбами
всю дорогу мы с мамой в теплушке пересекаем Северный Кавказ и приземляемся в городе Махачкала.
В теплушке - огромная голова кем-то украденного швейцарского сыра. Живем в огороженной досками
клетушке - два на два, при железном складе. Скудно, голодно, но бомбы не долетают. Тыл.
Мальчику скоро восемнадцать, он грамотный и просто обязан помогать: а) маме и б) фронту.
И такая работенка находится. Меня принимают на фабрику деревянной игрушки сверловщиком, токарем
я так и не обучился, будучи тупым (эта тупость так и осталась навсегда) к точке инструмента -
главному умению для токаря по дереву.
Фабрика уже была оборонным предприятием - мы делали не игрушки, а банники для минометов разных
калибров. Я сверлил дырки под будущую щетину. Давался какой-то супчик с хлебушком (Господи, я
потом полжизни проживу на пайке), но ровно на этот супчик маме стало легче прокормить растущего
оболтуса!
Вставал чуть свет, осень, ветер с дождем, одежка продувная, дорога дальняя. Пока дойдешь до
фабрики, три раза печенка к спине пристынет. Зато в цеху так сладко пахнет сушащейся древесиной,
жарко горят печи, и можно, научившись у пожилых двадцати-тридцатилетних рабочих, скрутить
козью ножку, насыпать махорочки и покурить у огонька. Кайф.
Много ли, не помню, съел я этих супчиков для минометов, но вскоре пришел из Тбилиси мне вызов в
мой эвакуированный туда Ростовский институт железнодорожного транспорта. Прощай, мама! Прощай
на всю войну. Тебе предстоит крестный путь в немецкую оккупацию.
В самтрестовском подвале -
Застолья шум и дым!
Тбилиси, генацвале,
Подвинься, посидим.
Былое навещаю -
Безденежно живу
И бритвой подчищаю
Талончик на халву.
К лавашной на майдане -
Хвосты очередей,
Базарный Пиросмани
Случает лебедей.
И сердце суетится,
Влюбленное грешно
В грудастую певицу
Из летнего кино.
А ей-то, ей, бывалой,
И вовсе не знаком
Неловкий этот малый
С гусиным кадыком.
Иду мечтать о славе
На местный Голливуд -
На "Диди Моурави"
Массовщиков зовут.
И ежусь угловато,
Приписан и раздет,
В дверях военкомата,
И мне - семнадцать лет.
Стреляю из нагана,
Играю палашом,
А рядом из духана
Несет благоуханно
Вином и лавашом.
Жизнь в Тбилиси была райской. Далеко от войны. Инжир, вино, по керосиновой карточке на 1-й
талончик можно получить 400 граммов отличной халвы, а если подчистить и 4-й, очень похожий
талон, то и все 800. Наловчимся! До сих пор не встречаю такой вкусной халвы. А чего стоили
пончики с заварным кремом в кафе на Плехановской!
Дорога жизни вела меня сюда, на Плехановскую, но не в кафе, а в Тбилисское артиллерийское
училище, готовившее офицеров еще для белой армии. Никаких пончиков, а утрамбованная миска каши
делится на четверых. (Кому? - Гоги!) И целый год, прожитый среди грузинских пацанов - Гогнидзе,
Дзнеладзе, Майсурадзе. Свидетельствую и не меняю этого мнения: грузины - народ замечательный!
Из лучших.
А потом - выпуск, и прозревшая мандатная комиссия докопалась-таки до расстрелянного отца и
выдала мне вме-сто двух положенных лейтенантских кубиков три сержант-ские лычки на погончик.
Вот и спасибочко, а то, не дай Бог, генералом стал бы!
Мечтаем, каждый - о своем,
Но объявляется подъем,
Когда казарме снятся сны.
Капрал командует: вперед!
А сам, конечно, отстает
И на войне, и без войны.
Молитвы знаем назубок,
Но больше верим в котелок,
В котором булькает крупа!
Девчонки с нас не сводят глаз,
Сегодня - с нас, а завтра - с вас,
Любовь, она слепа!
Как хорошо быть генералом,
Как хорошо быть генералом!
Лучшей работы
Я вам, сеньоры, не назову!
Стану я точно генералом,
Буду я точно генералом,
Если капрала, если капрала
Переживу!
В субботу нас под барабан
Выводят строем в кегельбан,
А впереди капрал идет!
Но все равно, но все равно
Всегда распахнуто окно,
В котором нас улыбка ждет.
Мы четко знаем всех невест
И в гарнизоне, и окрест,
А также барышень и вдов!
Но лично я для рандеву
Ищу веселую вдову
Семнадцати годов!
Пехота топчется в пыли,
Капрал орет: рубай-коли!
А мы хотим рубать компот!
Капрал, голубчик, не ори,
Ты отпусти меня к Мари,
Пока еще девчонка ждет.
А впрочем, черт тебя дери,
Не отпускай меня к Мари,
И через восемьдесят лет
Тебе, капрал, за долгий труд
Штаны с лампасами сошьют,
А может быть, и нет!
И вот вожу солдатиков запасного полка в заснеженное поле на Холодной горе в Харькове, к
огромной неподъемной гаубице 152 мм, и учу артиллерийскому уму-разуму. А они, голодненькие,
бедненькие, все глядят в сторону кухни: скоро ли зачадят форсунки, кипятя воду с редкой
капустой под названием - обед.
Да и сам я поглядываю туда же, состоя на одном с ними жидком довольствии. Как чертовски хочется
жрать! Всю жизнь. Вот и наел к концу жизни свое ненавистное пузо.
ВАЛЬС ХАЧАТУРЯНА
Как жилось мне накануне ухода в армию в городе Тбилиси? Молодо жилось, весело, голодно - как
перед концом света. Август 42-го. Где-то уже не так далеко грохочет война, а у нас инжир поспел,
и молодое вино маджари стоит копейки, но и копеек у меня нет.
И хлеб по карточкам съеден уже за два дня вперед, и в столовой на станции Тбилиси Товарная
28-го числа приходится умолять буфетчицу выдать хлебушек по талонам следующего месяца:
- Ну, Нателочка, ламазо, ну, пожалуйста!
Подрабатывая грузчиками на Товарной, мы получали еще тарелку похожего на хаш супа, но к вечеру
спина болела от тяжести колесных пар или сотен ящиков с яблоками, а предстояли еще лекции в
институте, хотя бы две первые. Почему две? А потому что после них полагалась в буфете булочка и
две-три кильки в придачу. Никогда не ели сладковатую булочку с килькой? Помнится, это было как
бабушкин кулич в детстве.
Ростовские железнодорожные студенты занимались после тбилисских, во вторую смену, но и мы, и
преподаватели держались за свой институт, который давал то ли бронь, то ли отсрочку от призыва.
А неподалеку, по Кубани, уже грохотала война, и непонятно, на каком рубеже дадут ей укорот.
Как-то на лекции по металлургическому процессу играем себе в "морской бой", дожидаясь звонка за
булочкой. А доцент Спиваков все это видит и говорит:
- Однажды доменную печь разорвало, и чугун расплавленной рекой хлынул...
Никакого интереса!
- ... хлынул из лотка по канаве в направлении детского сада...
Какого детского сада? Что за чугун? Но мы играем в "морской бой". И - ноль реакции.
Доцент Спиваков поставил последнюю ставку:
- Я беру лопату и, стоя по щиколотку в расплавленном металле...
Не реагируем. И он тихонько сложил бумаги в портфель и на цыпочках покинул аудиторию. В очереди
за булочкой он стоял впереди меня, и у него было время рассказать мне эту историю.
Жили мы в общежитии - спали на железных койках в зрительном зале кинотеатра имени Плеханова.
Матрасом, одеялом и простыней служили нам обыкновенные чертежные доски. Рахметовы. Но зато в
другом зале шел "Маскарад", и мы смотрели эту прелесть десятки раз. И бессонницы у нас не было.
А назавтра в грузовом дворе снова катали тяжеленные колесные пары, напевая удивительный вальс
Хачатуряна. И я театрально отчитывал кого-то словами Арбенина-Мордвинова: "Вы - шулер и подлец,
и я вас здесь отмечу, чтоб каждый почитал обидой с вами встречу". И бил себя по носу заигранной
колодой карт, которая постоянно болталась в кармане.
Мы и сами были актерами на киностудии. За массовку платили по три рубля, платили по-грузински
размашисто: примерил костюм воина Моурави ("Сила воинов - сила царства!") - держи трояк.
Выехали на натуру, а солнышка нет - еще три рубля. А всего-то, конечно, выходило кот наплакал.
Как-то один лишь раз пригласили на групповую съемку в картину "Неуловимый Ян". Надо было
танцевать с дамой в кафе. Интим. Гонорар - 75 рэ. Представляете? Вот он шанс стать Ротшильдом.
Да, но где взять европейский костюм? А белую манишку, если из ваших стоптанных башмаков
выглядывают протертые носки?!
А вот облачиться в форму фашистского солдата за трояк - это пожалуйста: в костюмерной студии
такого добра навалом, любого, вплоть до генеральского. И представьте: подъезжаем на станцию
Мцхет, а может быть, это были Коджоры - мы, штук тридцать одетых немцами массовщиков, на
открытой платформе, а на соседнем пути - санитарный поезд Красного Креста с нашими
по-настоящему ранеными. Они прогуливаются на костылях по перрону, на солнышке, никак не
рассчитывая повстречать здесь, в глубоком тылу, самых натуральных фрицев. Ну, разумеется,
помрежи и милиция оградили и нас, и их от ледового побоища.
Такие вот мелочи! Но это и есть жизнь, это и есть мой двадцатый век, и мало-помалу складывается
та самая картинка из стеклышек в калейдоскопе, которую я обещал вам в самом начале.
А потом мы, немцы, окружали мост. Все было настоящее: комья земли, летевшие на нас от
пиротехнических петард, река, мундиры, немецкая речь в озвучке. Вот только сам мост был макетом,
стоял перед камерой маленький и тютелька в тютельку совпадал в перспективе с настоящим. Потому
что мост предстояло взорвать, а кино может все сделать хитро и как на самом деле.
Все было похоже на правду. А вот холодные и грязные мы были, как настоящие немцы под Москвой. А
в ушах звучал неотвязный вальс Хачатуряна из кинофильма "Маскарад", пока - не скоро - не стал с
ним вровень знаменитый вальс из "Доктора Живаго".
КРЕЩЕНИЕ ВОЙНОЙ
Война уже катилась на запад, пока я готовил солдатиков-артиллеристов на пустых щах из квашеной
капусты в маршевые роты, на фронт. И писал рапорты с просьбой отправить меня в действующую
армию. С одной стороны, въевшийся в поры с пионерских костров патриотический дым, а с остальных
трех сторон - медленное, голодное угасание диктовали текст этих рапортов. И благословили.
Уважили.
33-я истребительная противотанковая бригада формировалась в городе Чугуеве. Ах, что за суп
подавали в Чугуеве, что за гречку! Ах, что за бекеша была у комбрига! Перехожу на гоголевское
"Ах!" Автоматически - места-то какие, в трех шагах от Ивана Никифоровича. Ну, совсем другое
дело, и повоевать можно. А что убьют, так это потом, и не всех, Бог даст, и промахнутся. Пока
же дайте еще черпак каши, да с маслицем, повара, - не шутить едем!
А как высадились на литовской станции Ионишкис, а там перрончик чистенько подметен, и никаких
следов войны, ни запахов, и дежурный по станции в мундирчике и фуражечка красного сукна.
Ни дать ни взять человек в футляре - не из жизни, а из Чехова. Даром что рядом, под Шяуляем,
только отгремело большое танковое побоище.
Если я стану эпически описывать войну, чтобы подробно и талантливо, то мне не хватит именно
терпения и таланта, а вам силы перечитать снова "Они сражались за Родину", тем более, обо всем
остальном я вспоминаю бегло, как Геродот, высвечивая памятью, как фонарем (если бы волшебным!),
кусочки прожитого.
На отличном шоссе, в прекрасную погоду, был рассвет, и до указанной точки на карте оставалось
верст десять, не знаю, каким образом мой водитель Володин, мальчишка с шоферских курсов,
ухитрился перевернуть вверх колесами наш "студебеккер", тащивший прицепом пушку и в кузове
ящиков тридцать со снарядами. Колеса продолжали вертеться, а мы - выбираться из-под снарядных
ящиков. Правда, живыми и почти что невредимыми.
Может быть, это была и хорошая примета, но, перевернув на ноги машину с помощью ее же лебедки и
телеграфного столба, мы добрались куда надо, а точнее - куда смогли. Едва мы сбросили пушку с
крюка посередине картофельного поля и еще не отпустили машину, как почти что прямо над нашей
головой зенитчики попали в немецкий самолет-разведчик "Фокке Вульф-190", который мы звали
"рамой", и этот огромный пылающий факел стал падать нам на голову. Неприятное ощущение, даже
если то и боевое крещение. Тогда эта рифма не успела прийти мне в голову. Самолет упал и
взорвался метрах в семидесяти от меня. Я ощупал, поднявшись с земли, кое-какие места своего
телосложения. И подумал о себе: "Бессмертен!"
Сзади нас был литовский сарай, и за него заехал "виллис" (на "виллисах" ездили старшие офицеры),
немцы его увидели и как начали лупить по сараю из пушек и минометов. Когда из минометов -
ладно, но когда из пушек, то снаряды летели через нас чуть ли не на высоте моих дрожащих
коленок. Благо, сарай вспыхнул сразу же. И началась моя одиннадцатимесячная командировка в ад,
на передний край русско-немецкой войны, назовем ее по сути, а не по пафосной привычке!
Землянки, ровики, окопы. Главное - зарыться в землю, мы это поняли с первой шутки с "рамой".
За супом далеко ползти, питаемся как сможем. Курить - просим махорочки у проходящих мимо нас за
"языком" полковых разведчиков; делим раз в неделю рыжего цвета сахарок - где его такой делают?
- живем!
А тут - подарочек: два танка "тигра", метрах в семистах, стоят чуть бочком, вполоборота к нам,
и не уползают. Мелькнуло: нет бензина или нет экипажа? Мы быстро выкатили свою сноровистую
пушчонку к ветле, рядом с сорокапятчиками (совсем уж мелкая пехотная пушка, "тигры" ей не по
зубам) и только развернули станины, как полетели щепки с ветлы за нами, а потом раздался звук
выстрела. Мертвый танк пальнул! Я упал на спину в межу, на меня сверху свалился мой наводчик
Толик Буниятов, и я увидел, как побелели его губы и он сплюнул кровью - большой осколок угодил
ему в правый сосок, разорвав гимнастерку. Он мертво лежал на мне, и еще через минуту мы волокли
его по другой меже, уходящей в тыл, на плащ-палатке.
Надеюсь, ему суждено было выжить, потому что, когда мы донесли его до санитарной машины, там
были медики и горел костерок, из-за леса вынырнули прямо над нами на огромной скорости два
фрица - "мессершмитта", очередью-очередью по нас, по Толику, по красному кресту, разметали
костерок - и ни в кого не попали! И я воспользовался счастьем Толика, а может быть, ему
перепало от моего сча-стья.
Раньше-то, накануне ранения, точно ему перепало! Толик где-то пропадал и под утро притащил
целую рамку из чьего-то улья с медом - облизнитесь! Вкуснота! Да вот беда - пчелы вырвались
из улья, напали на него и сделали из Толика японского солдата у озера Хасан: глаз не видать,
все остальное распухло - не узнать!
А хозяин меда видел, как пчелы его облепили и кусали-кусали, и пришел в часть жаловаться - мы
стояли в латышском лесу. Полковник осерчал не на шутку, приказал выстроить весь полк и провел
хуторянина мимо строя. Они шли медленно, вглядываясь в лица солдат. И несдобровать бы Толику,
но не оказалось в нашем полку ни одного искусанного пчелами солдата: Толик страдал в ровике на
огневой, накрытый одеялами и снарядными ящиками.
- Хороший ты командир! - может быть, подумал обо мне полковник.
- Что за жалостливые пчелы? - может быть, подумал хозяин пасеки.
Никуда не отвертеться мне от войны - эти три года потом аукали и аукали в моих стихах. Мы еще
побываем на войне!
Нам было двадцать на войне,
В нас кровь играла и гудела,
Любовь, казалось бы, вполне
Сердцами нашими владела.
Но остужала гул в крови
Душа, уставшая смертельно,
И о войне, и о любви
Нам вспоминается раздельно.
Была судьба недоедать,
Входить в растерзанные села,
Копать,
Стрелять
И попадать!
Любить? -
И не было глагола.
И теперь аукают, покалывая, в сердце. То Первый Прибалтийский кольнет, то Первый Белорусский.
Годы строятся по ранжиру в моей палате неотложки имени профессора Склифосовского.
"СВИДЕТЕЛЬ"
Свидетель Домбровский. Жозик Домбровский, студент-медик, сын известного в Ростове онколога,
стукач. Он был с нами обходителен, вкрадчив, ненадоедлив. Часто он возникал с парой бутылок
водки и подбрасывал как раз вовремя хворосту в затухающий костер застолья. Он целый год
записывал наши разговоры. Профессорский сынок, всегда при деньгах, нормально. Где нам знать,
что уже полгода мы угощаемся на оперативные небольшие денежки госбезопасно-сти. Что следствие
ведется давно, что мы просто подопытные кролики начинающего и ловкого стукача, техника-
смотрителя человеческих душ.
Однажды он забежал среди бела дня, имея за пазухой совсем другой разговор - посочувствовать
домашним по поводу моего ареста (я, видимо, должен был сесть в этот день?), а я лежу и
спокойненько читаю "Новый мир". Вот пассаж для обоих! Даже растерялся от его растерянности.
Этот гаденыш закончил мед, стал заведовать здравотделом в каком-то районе Ростовской области и
разбился вместе с самолетом-кукурузником, как меченая Богом шельма. Кстати, вообще о стукачах.
Ну хорошо, сталинщину и бериевщину мы как бы осудили, но почему же, почему нельзя обнародовать
имена стукачей, в чем тут заковыка? Их слишком много? Ну ладно, не всех! Выборочно, в назидание
- например, стукачей-писателей. Что, они продолжают свое дело и при новых начальниках ГБ?
Скажете, что многих так ловко завербовали, что им было не отвертеться? Да, опричники еще от
Ивана Грозного, наверное, хорошо отработали метод взятия на крючок человека в исключительных
обстоятельствах. Но вот меня же никто и никогда не вербовал. Не хочу сказать, что я такой герой.
Ну хорошо, хорошо, можно же и с этими разобраться, почему же глухое молчание, замяли тему?
Ну пусть не всех, но почему же ни одного? Или у меня умишка недостает? Все на них и до сих пор
держится?
Вряд ли! Боимся обидеть их ныне живущих родственников, бросить тень на светлое имя? Нет!
Необходимо бросить тень и омрачить чей-то лик! Будет много неожиданностей? Пусть будут, наша
жизнь и так остросюжетна, и каждый новый день, как правило, не лучше предыдущего.
Нет, сколько ни рассуждай, а начиная новый век, новый не в количественном, а в качественном
смысле, это сделать каким-то образом не мешало бы. ГБ теряет силу, и в государстве она уже не
самый главный отдел правящей партии, да и партия такая плохо просматривается. Посветите на них
светом правды, не бойтесь, гражданской войны по этому поводу не предсказываю.
После я расскажу о своих тюремных денечках-ночках-годочках, а сейчас вот подумалось: а что было
бы со мной, студентиком архитектурного факультета строительного института, не перейди мне
дорогу стукач Жозик Домбровский? Отвечаю: нашелся бы другой Жозик - ведь слежка за яблочками от
яблони, да еще в том же городе, где расстреляли отца, не прекращалась. Кто бы и каким бы я ни
был, Система видела, чуяла во мне своего врага. Теперь думаю: имела ли она на это право?
И грустно понимаю: наверное, да, имела. Ведь я ее не любил. А эта штука функционировала по
своим законам. Ей и законы физики тоже подчинялись: "Как учит Партия, тела при нагревании
расширяются".
А если бы я уехал из Ростова, выпал из их поля зрения, разминулся с Жозиком, то - что? Строил
бы в Черемушках (наш курс потом получил распределение в Москву) эти бетонные бараки с залитыми
битумом черными щелями? И сидел бы на планерках, ругаясь со смежниками и прорабами, а потом
выступал со статьями в многотиражках, защищая хрущевский строительный бум победившего
социализма? Это лучше, чем лесоповал, но одинаково меня не устроило бы.
Тогда что еще? Бросил бы строительный и окончил Литературный институт? И получив назначение в
журнал, или газету, или издательство, также стал частью победившего социализма? Не смог бы,
ведь не смог же в своей не гипотетической жизни!
Так что? Жозик Домбровский меня ждал на перекрестке всех моих жизненных дорог, как змея -
Вещего Олега?..
Из множества советских "сидельцев" почему-то популярный американский журнал "News week" выбрал
меня рассказать о сталинских лагерях. Ну почему бы и нет? Интервью было долгим - сам
руководитель московской редакции расспрашивал. А назавтра прислали двухметрового фотографа из
Лондона. Он меня так и сяк ворочал, снимал по своей методе, при блеклом сереньком свете из окна.
"Вот, думал я, Мастер. Эк у них там все здорово!"
А когда вышел 15 марта 1998 года этот красочный, юбилейный, что ли, номер "News week", то
фотография под моим интервью была вовсе не моя, а кто это - до сих пор не знаю. Так что и у них
случаются иногда ляпы. А со мной - так всегда, при любой системе.
КРЮЧКИ И ПУГОВИЦЫ
После обыска меня увезли в хорошей легковушке вовсе не грубые ребята в защитного цвета
коверкоте - хозяева жизни. Мы ехали по уже умытому дождевальной водой Ростову, по рассвету,
когда жаркий день только угадывается после короткой ночи. Выполняя свой осточертевший всем и
вам, читатель, этикет, они предложили мне папиросу "Казбек", они говорили как бы утешительные
слова: вот разберутся, - все должно быть спокойненько.
А когда несколько дверей, пока еще никаких не стальных, а самых обыкновенных, закрылись за нами,
в дежурке перво-наперво грубо срезали с брюк все крючки и пуговицы, чтобы брюки поддерживал
руками - не убежит, а потом разобрались - и машинкой скосили волосы. И все! И вы уже житель
другого мира, обитатель чистилища.
Кабинет начальника следственного отдела показался огромным. Потом приходилось читать об
огромном столе в кабинете Берии, этот все же маленький начальник, но по правилам тех лет
подражал вождю. Вспомните сталинские френчи и фуражки. Фамилия подполковника с густо заросшими
рыжим волосом руками из-под засученных рукавов гимнастерки была Немлихер. Давно уже Сталин
очистил органы от людей еврейской национальности. Так считалось. Но тем не менее этого человека
звали подполковник Немлихер.
Стол - к столу. За перпендикулярным - два офицера: капитан Лукьянов и майор Ланцов. Эта пара
как-то мелькала в последние месяцы моей тайно подследственной жизни, да и на обыске оба
топтались. И даже отобрали с занесением в протокол обыска стихотворение Никиты Буцева: "Меня
всегда за деньги не считали, с тех пор как цифры выбили на мне". Потом эти строчки войдут в
приговор суда: "...вели антисоветские разговоры, под влиянием которых подсудимый Буцев писал
стихотворения упадочнического характера, например" - и эти две строки.
Пока парочка оперов ерзала стульями, подполковник рассматривал меня с ленивым любопытством:
чего от него ждать?
- Расскажите о вашей контрреволюционной деятельно-сти! - Простенько и со вкусом.
- Это ошибка. Я студент, недавно солдат. В плену не был. Никакой еще деятельностью не занимался.
- Ложь! - Он уже стоял около моей табуретки и держался за гнутую спинку стула, вся его стать
выдавала намерение поднять стул в воздух и опустить на мою голову. - Предлагаю чистосердечно
рассказать о вашей контрреволюционной деятельности.
Я перед допросом побывал в камере. Меня встретили человек десять бледных, как мел на стене,
живущих без воздуха людей. Я положил на стол свою кепочку-восьмиклинку, полную сломанных
пополам - по инструкции, а мало ли? - папирос "Наша марка".
- Курите, пацаны!
А потом спросил:
- Здесь пытают?
- Нет, - сказали, - даже не бьют, недавно у них на это дело запрет вышел. Правда, вот одного
тут по нахалке искусственно кормят.
"Вот один" был бургомистром города Ейска при немцах. Он единственный вслух и откровенно
ненавидел советскую власть. Остальные - молча, про себя.
- Был в Ейске, - говорил ему следователь, - там тебе уже вешалку построили. Люди ждут, когда
тебя вешать привезем.
- А я вас ебал! - коротко отвечал арестант и голодал. И его кормили насильно.
...Подполковник Немлихер даже приподнял стул и выпучил глаза. Но я увидел: актер он плохой.
И я-то уже узнал в камере: "не пытают и даже не бьют". Табу.
И я повторил ответ:
- Никакой контрреволюционной деятельностью я не занимался. Только вот воевал. - И провел по
гимнастерке, на которой был выгоревший след от моих орденов.
ХОРОШИЕ РЕБЯТА
Буду легко рассказывать и о тюрьме. Поскольку я все равно считаю свою жизнь счастливой. Если
обрубить все ветки подробностей, то останется: пришел с войны живым и приблизительно целым -
раз. Пришел из тюрьмы живым и по видимости здоровым - два. Женат сорок четыре года на любимой и
красивой женщине. Это вам не три, это три-четыре-пять. Чего тебе еще, чтобы жаловаться и
сочинять трагедию из тех небольших испытаний, сквозь которые провела тебя судьба? Между
дождинок, почти как Микояна.
На столе у следователя Ланцова лежали горкой раздобытые прошлой ночью на обыске чьи-то вещи, и
среди них - немецкие школьные тетрадки в оранжевых корочках. Такие я видел только у Никиты
Буцева. Ага! Значит, они и Никиту загребли. Вот так конспирация. Он не знал про тетрадки.
Первый вопрос:
- Назовите ваших друзей!
Ответ:
- У арестованных друзей не бывает!
- А все-таки?
- Маленков.
- Кто?
- Маленков Георгий Максимилианович.
- Еще.
- Каганович Лазарь Моисеевич.
- Пошути-пошути! Вот запишу это в протокол - добавим еще пятерик за остроумие.
- А сколько собираетесь давать?
- Да лет семь схлопочешь. Не жалко.
Хорошенькое начало! Так установились отношения со следователем майором Ланцовым, которого я
считал, а теперь, по размышлении, не считаю своим ночным палачом. Работа есть работа. Он
допрашивал меня только ночами и строго велел попкам во внутренней тюрьме следить за мной
персонально и, главное, не давать уснуть.
Вопрос второй:
- Что вы знаете об Александре Солженицыне?
- Не знаю такого человека.
На самом деле я много слышал о нем от третьего своего подельца, Ильи Соломина. Илюшка с
восторгом произносил имя своего командира батареи и друга по войне: "Саня? О! Это - сила!"
А сам Солженицын уже года два как был обычным затерянным зэком, никем по сути дела, как можно
быть никем только в нашем любимом отечестве. А Илюшка, бывший старшина батареи Солженицына,
безродный, приехал с войны в стоптанной своей кирзе к жене командира батареи Наташе Решетовской
(командира батареи, а никакого еще не писателя!) и снимал в ее квартире раскладушку на ночь, и
очень успешно учился в нашем строительном институте. Он-то и попал в широкоугольный объектив
ГБ-шного бдения в городе Ростове-на-Дону: за семьей врага народа Солженицына следили на всякий
случай неусыпно.
- И не знаете, что ваш друг Соломин живет на квартире у жены Солженицына?
- Если этого человека зовут Саня, то, может, я и слышал его фамилию. Не более. - Я решил
прекратить изображать этакую целку. Тем более, следователь подсказал мне, что Илья Соломин,
догадываешься, идет с тобой по делу.
- Что ты все за окно глядишь, к трамвайчикам прислушиваешься? Забудь! - сказал следователь.
- Тебе туда не скоро. Даже если ты и ни в чем не виноват. Наша организация не допускает брака
в работе. Мы - советская власть. Мы! Ясно?
На них - гимнастерочки
Цвета
Всей радуги хаки
И по два кармана -
Один, разумеется,
Для партбилета,
Второй - для нагана.
А впрочем, наганы,
Как гири, вихляли,
Болтаясь пониже.
Когда они здесь,
На Мясницкой,
Стреляли,
В ушах отдавало
В Париже.
Дзержинский.
Менжинский.
Ягода.
Ежов
И Агранов.
Эпоха наганов.
Скучно, и не стану описывать наши ночные посиделки в течение двух месяцев. Его в этой разборке
интересовало: восхвалял ли я жизнь за границей (так по инструкции)? А я стоял на своем: да, да,
говорил про хорошие немецкие радиоприемники "Филипс" и "Телефункен", но нет, жизнь за границей
не восхвалял. Мы перетягивали канат без переменного успеха, его конец становился все длиннее.
Этот сценарий был разработан в Москве умельцами, членами Союза писателей, в значительной его
части связанного с ГБ. Ланцов говорил опять же по сценарию:
- Ну вот, приемники хвалил, а жизнь за границей не восхвалял? Что же, приемники так вот из
жизни и выбросил?
- Ладно, пишите как вам надо! - сдался я на десятую ночь. - Отпустите поспать!
Так и было предусмотрено типовым сценарием такого рода дел. На десятую ночь сломаются.
Никто на нас не клеветал, просто записывали и доносили. Мы не очень и сопротивлялись, понимая в
душе, что ведь и правда мы не так любим советскую власть, как об этом пишут в газетах и как мы
сами притворялись на экзаменах по политэкономии.
Следствие обычно заканчивалось в положенные сроки. Человека оформляли на 6 - 8 - 10 лет, пусть
одумается, да и лес кому-то валить надо, лесо-повал, чай, пятилетка на дворе!
У нас в камере сидел высокий, высохший седой старик. Он все время молчал, но когда кашлял,
выдыхал такой нестерпимо смердящий запах, что мы задыхались и по очереди ложились на пол, к
двери, обитой железом, куда проникал в уголок свежий запах из коридора, там прогуливались
вертухаи в бесшумных своих валенках. Я боролся с тюрьмой за старика, которому место в больнице,
заодно и за нас, которые чахли от вони в тридцатиградусную жару (июнь 1947) в нагретой от
железной сковородки-козырька на окне камеры внутренней тюрьмы.
И победил - старика взяли в больницу. Не думаю, что он долго в ней протянул.
А история его, как выдумка, детективна. Посидевший еще по царским острогам, прозябал он, никому
не нужный, и при совдепе, торгуя железяками на ростовской толкучке. Однажды шел с рынка со
своим вечным мешком по мосту через Темерничку, глядит у мостка - за ним какие-то типы.
А в мешке-то на этот раз среди скарба был и товар - пистолетик "ТТ", данный кем-то на продажу.
Такого добра в Ростове ходило навалом. Он шагу прибавляет, те не отстают. Он этот пистолетик
тогда бултых - и в речку! Они - бултых - и, нырнув, достают его! Надо же было старику быть при
царе революционером!
А в это время - вот детектив-то! Сам усатый товарищ Сталин через Ростов тремя поездами следует,
голубчик, в свой Сухуми! Ну что твой Сименон вместе с Марининой? Сюжет для небольшого расстрела.
Мы же мирно расстались с нашим следователем: мы ему подписи, он нам всего-то по шесть лет и
выписал. Даже не срок, а ноль целых шесть десятых от заурядного срока в 10 лет.
Один из наших студентиков-свидетелей оказался через годок с майором в каком-то публичном месте
и рассказывал мне спустя множество лет, как Ланцов встретил его:
- Ну, где сейчас пацаны, что с ними?
- В Усольлаге, на Урале, лес пилят.
- Жалко, - сказал майор, - хорошие ребята!
Не лишен однако человеколюбия. Не то что я. Все гневаюсь.
Теперь, будто бы, любой желающий бывший политиче-ский зэк может прийти в некую приемную и чуть
ли не читалку ГБ и получить для прочтения свое дело, эту отвратительную эпопею с надписью
"Хранить вечно!". На прешпановом переплете нашего дела было три восклицательных!!!
Можно вернуть время: остановись, мгновенье, ты прекрасно! И снова, читая, побыть двадцатилетним,
красивым и в ореоле героического юноши (нас забросали студенты яблоками, шоколадом и куревом,
когда воронок привез нас на так называемый суд), но и опять окунуться в ту гнилую атмосферу лжи,
страха и доноса, жертвой которой я все равно, все равно считаю себя всю свою жизнь. Себя и
свою страну.
Нет, спасибо-спасибо, я не найду для этого свободного времени, его и так уже на донышке. Вот
видите, еще и в руки эту гадость не взял, а уже защемило, развезло, размазало. Лидочка, подай
нитроглицерин, пожалуйста. Мы с тобой неразлучная пара. Пара таблеток нитроглицерина.
ОФИЦЕРСКАЯ УШАНКА
Обещал вернуться еще раз в мою войну, а неохота. Столько стихов о ней написал, пока жена не
сказала:
- Кончай войну пережевывать. Ну скажи - тебе интересна Гражданская война?
Подумал:
- А ведь права!
И завязал с войной на бумаге.
Те два танка, где наводчика, помните, потеряли, мы потом, перекатив пушку на руках, раздолбали
все ж таки и зажгли.
Но хочу вспомнить, как меня убило. Нечасто убитые лично об этом рассказывают. Зима сорок
четвертого. Литва. Кресты с Богоматерью вдоль дорог. Морозец. Катилась, катилась моя пушка
вслед за пехотой, да вот встали и, оказалось, надолго. Зарыли пушку, ровики вырыли (помните
старый анекдот про воробья: сидишь в говне - не высовывайся, а на фронте это первая заповедь!).
А через шоссе и землянку под стены какого-то строения без крыши сварганили. Лучше не скажешь,
потому как накат соорудили из телеграфных столбов, соломкой проложили, а сверху - глина мерзлая.
Да еще поперек бревен, над входом, завешенным плащ-палаткой, гусеницу от танка немецкого
положили, а на нее - ящик с ручными гранатами (со взрывателями - передний край, чай!) и ящик с
большими, вообще-то нам никчемными, противотанковыми. Да еще ручной пулемет полагался нам, ну
он тоже стоял, ржавенький, ведь мы пушкари - так, принудиловка.
Какая нелегкая принесла тылового офицера в такой риск - на передовую, но он возник и сказал:
- Что ж это пушка у вас по одну сторону дороги, а вы - по другую. Не пойдет. Надо ход сообщения
через шоссе продолбить.
Ну, мы кайло в руки и по очереди: тук-тук! А шоссе, оно и есть шоссе, да еще мерзлое. Долго мы
тукали, кой-чего прорыли. Немец нас и засек! Кто-то из пулемета в сторону немца пострелял,
чтобы ствол ржавый стал как новенький. Кто-то сползал на нейтралку за брюквой да мороженой
картошкой - мы ее в жестяном чехле от немецкого противогаза пекли, выпуская дым между четырех
стен непокрытого литовского сарая.
Поматерили на ночь офицера того тылового, снял я один валенок с ноги - чирьи донимали, свернул
змейкой свой ремень, в ушаночку его - вот тебе и подушка! Под ушко! А ушаночка у меня была -
загляденье! До сих пор не знаю ее происхождения: зеленого сукна, с серым, как на полковницких
папахах, каракулем. Ни на ком больше таких не видывал, как приснилась!
Ну вот, дальше уже покойник рассказывает. Я спал. Что прилетело - снаряд, мина ли, но когда это
что-то угодило в гусеницу на нашей землянке и взорвались все штук сорок гранат, наверное, это
было предвестием ядерного взрыва. От часового Володи Бычкова руку только нашли и захоронили.
Телеграфные столбы дыбом. Обдало огнем, и наступил мрак и глухая тишина. Куда-то я бежал в
безумии, куда-то меня вели, потом везли. Потом я очнулся, когда мне раздирали глаза и светили в
них фонариком - я чувствовал свет. До сих пор чувствую.
Потом я лежал в госпитале среди таких же глухих, слепых и заикающихся после контузии солдат в
литовском селе, в совхозном свинарнике.
Меня водили на промывание глаз, кормили все больше манной кашей на воде, и был я долго совсем
глухим, пока как-то утром не донеслись до меня первые после смерти звуки человеческого голоса -
политрук зачитывал в палате газету.
С тех пор я напрочь не слышу шепота! И теперь - семейный секрет! Лидочка моя всегда мне свое
мнение о чем угодно высказывает именно на ушко и именно шепотом. Я киваю головой в знак полного
согласия - я ведь не скажу ей, что я не слышу. Это продолжается сорок четыре года.
Когда я сбежал из госпиталя и снова попал в свою часть, солдаты, которые после того взрыва
разбирали оставшееся от нашей землянки, рассказали, что моя знаменитая чуть ли не полковничья
шапка-ушанка и ремень в ней оказались разорванными в клочья. Видимо, Господь велел мне сползти
с нее во сне чуть в сторону. Ровно настолько, чтобы не разнести в клочья мою тогда неверующую
башку.
Ну скажите теперь, надо было вам знать об этом фронтовом мимолетном (мимо пролетело!) эпизоде?
И пусть все неприятное, что было моей жизнью, а вам до лампочки, так и останется для вас всего
лишь книжкой.
Этот колокол -
Обо мне,
Этот вечный огонь -
Мой,
Это я пропал на войне,
Это я не пришел домой.
Маскхалата белый сатин
Искупался в крови,
В крови!
Как же я дожил до седин,
До твоей и моей любви?
А на Волге мороз жесток,
И деревня лучину жжет,
И девчушка - восьмой годок -
Не меня, а гостинца ждет.
А за ставнями - ни огня,
И до станции -
День ходьбы!
Все же ты дождалась меня,
Вот такой поворот судьбы.
"МОРДОЙ НЕ ВЫШЕЛ"
Присесть у бережка. Раскрутить и подальше забросить удочку. Вода от грузила пойдет кругами,
успокоится, и вдруг поплавок задергается-задергается, тут не прозевай - тяни.
И потянутся одно за другим воспоминания, совсем свеженькие, а то и давние, илистые, те и вовсе
из-под коряги вытягивать. Так и вспомнится - что вспомнится, жизнь-то, слава Богу, долгая, а
что и забудется, а что и вспоминать - время терять, само потеряется.
Вот как-то, уж несколько книжечек тоненьких у меня было, так, малоценка, и написалась вдруг
первая песня. Собственно, я и не гадал, что это стихотвореньице о девушках в подмосковных
текстильных городках, ожидающих солдат из армии (тогда Никита Хрущев решил было под ракеты
обычную армию сократить чуть ли не вовсе!), станет песней.
Ну, стихотворение как стихотворение. Ну не едут солдаты домой и не едут.
Водят девки хоровод,
Речка лунная течет,
Вы, товарищ Малиновский,
Их возьмите на учет.
Примечание: девки - это девочки, понятно, а товарищ Малиновский - тогдашний министр обороны.
А другой товарищ, Борисов, редактор всегда какой-то чересчур шумной газеты "Московский
комсомолец" (и до сей поры все комсомолец), уже в гранке возвратил мне этих неутешенных ткачих.
Не пойдет! (Спасибо, что не пошло!)
Откуда ни возьмись, как в сказках сказывается, встретился мне в коридоре уже знакомый молодой
композитор Ян Френкель. И забрал у меня эту гранку с текстом. Так взял, на всякий случай.
А потом, когда сыграл мне музычку, такой подкупающий простотой русский вальсок, я понял, что
это - может быть, песня, а в песне, тоже понял, придется уволить министра обороны. И уволил.
И получилось:
Ходят девочки в кино,
Знают девочки одно -
Уносить свои гитары
Им придется все равно!
Говорят, что девочки пели: "Уносить свои гитары не придется все равно!" - и плакали, но песня
покатила и стала сразу знаменитой.
Когда я, может быть, и еще какую свою песню обзову знаменитой, не подозревайте меня в
хвастовстве - я потом написал много таких песен, но я только их написал, а знаменитыми сделали
их вы, ваши близкие - народ. Так что, если кому я и благодарен за них, так это вам. Ну, и
продиктовавшему их мне Господу Богу. С Богом у меня отношения особые. С детства живущий вне
всяких религий, я, тем не менее, в трудные минуты жизни обращался за помощью к Богу, и каждый
свой новый день я начинаю с благодарственного слова к Нему. "Отче наш, иже еси..."
Шел 1961 год, и положение с песней в стране и на радио было и сложнее нынешнего, и проще.
С одной стороны, редакторы бдительно охраняли место своей задницы на казенном стуле, придиркам
конца не было, а с другой - в песне работали такие гиганты жанра, как Марк Фрадкин, Соловьев-
Седой, Никита Богословский, Колмановский и Мокроусов, Новиков и Оскар Фельцман. Попробуйте не
принять у них новую песню! Список же мой, как и всякий другой, можно бы и продолжить. Например,
Андреем Эшпаем и Александрой Пахмутовой.
Система прохождения была и вовсе простой: редакция одобрила - завтра запись (джазик играет,
певец поет, на раз!), в воскресенье - в эфире! И если вам пришлась песня по вкусу, то через
какую-то неделю ее и вся страна поет вместе с вами!
Вот именно так, через неделю, у меня и случилось с "Текстильным городком". Вечереет. Курский
вокзал. Хочу разменять пять рублей на мелочь для автомата. Подхожу к ларьку, свет горит внутри,
а там продавщица с подружкой лялякают.
- Пирожное эклер, пожалуйста. - Она протягивает пирожное на бумажке и, пока сдачу считает, поет.
Что бы, вы думали, поет? Ну конечно, нашу с Френкелем новенькую песенку. "Текстильный городок"!
Вот так: "Незамужние ткачихи составляют большинство!" Удар в самое сердце. Первая моя песня!
Надо сказать, что когда спел песню Кобзон (в данном случае он употреблен всуе) - это еще
полдела. Вот когда ее споете вы, можно праздновать победу.
Я и праздновал! Наклоняюсь к окошечку и этак, не без хвастовства, продавщице:
- Эту песенку, между прочим, написал я! - Прямо с этим зощенковским "между прочим" и говорю!
- Да? - Она посмотрела на меня как на сумасшедшего. - Мордой не вышел!
И, представьте, не было обидно. Я получил за жизнь столько признательности, человеческой любви
и благодарности, и от исполнителей, и от вас - на троих бы хватило, но дороже этого "мордой не
вышел", мне кажется, не было.
Вот что выудил я сразу, навздержку, едва закачался поплавок. И первый мой человек в мире музыки,
Ян Френкель, вспомнился; его уже нет, но не знаю, как сложилась бы моя судьба без нашей
встречи в коридоре "Московского комсомольца". Он был очень талантливым мелодистом, тактичным и
обходительным человеком в жизни - из тех людей, у которых не бывает врагов. Я обязан ему такими
вечнозелеными нашими песнями как "Любовь - кольцо", "Что тебе сказать про Сахалин?", "Обломал
немало веток", "Как тебе служится?", "Вот так и живем..." и другими. И несмотря на то, что он,
а не я первым своротил с дороги нашей и человеческой, и творческой дружбы, воспоминания мои о
нем светлы. И выветрился весь мусор, и остались только чувства дружбы и благодарности за
подаренную мне радость долгой жизни в прекрасном.
"МАГАДАН"
Когда я случайно пришел в Песню, в ней был расцвет! Уже отзвучали замечательные песни на стихи
Михаила Исаковского, их нельзя было не взять для себя за образец: от народа шел, от частушки,
запомним! Хороши были и песни Алексея Фатьянова, и Михаила Матусовского. И знаменитый
винокуровский "Сережка с Малой Бронной". Зацепиться было за что. Но основная песенная продукция
была недоброкачественной - пафосной и конъюнктурной. Бесконечные песни о партии, комсомоле и
Родине, а чуть раньше - вообще о Сталине, чаще всего холодные, продиктованные проходимостью,
бронебойностью темы.
Конечно, уже начинался милый моему сердцу Булат, и не помню, может быть, были, но я их еще не
знал, Высоцкий с Галичем. С Сашей Галичем впоследствии мы были коротко знакомы, и он не раз
радовал мой дом своим присутствием и несравненным поэтическим даром.
Но - это все песенная поэзия иного рода.
Однажды среди гостей в моем доме, когда мы принимали Галича, был и хороший, даже скажу
замечательный поэт Александр Межиров, не так давно рекомендовавший меня в Союз писателей, что и
было осуществлено. Галич был в ударе: "И стоят по квадрату в ожиданьи полки: от Синода к Сенату,
как четыре строки". Успех был на уровне триумфа.
Назавтра Межиров позвонил: "М-Миша, - сказал он, как всегда заикаясь, - вы извините, что я
вчера ушел не прощаясь. Не мог больше слушать это графоманство!" Я не сказал ему: "Вы
ошибаетесь, Александр Петрович!" Я сказал, в обиде за Сашу Галича, хуже: "Да никто и не заметил,
что вы ушли!" Неинтеллигентно, но поделом!
Хочу заметить, что впоследствии Александр Петрович Межиров понял, что ошибается, собрал
коллекцию всего Высоцкого, потом всего Вертинского. Ну, а Галича, Александр Петрович, и сам Бог
велел!
Но это, повторяю, все песенная поэзия иного рода. А в той, массовой, для миллионов, песне, куда
я, собственно, нечаянно и заглянул на огонек, господствовали холодок и пафос. Например,
известнейшая песня о школьной учительнице:
И ты с седыми прядками
Над нашими тетрадками,
Учительница первая моя.
Знаменитая песня, но при чем тут седые прядки? - подумалось мне. - Прядки-тетрадки! А если
поискать другие слова о первой учительнице? И я, стараясь почеловечней, написал о своей
учительнице (музыка Яна Френкеля).
Анна Константиновна!
Вам за давней давностью
И не вспомнить неслуха
С челочкой торчком!
Шлю Вам запоздалое
Слово благодарности
За мои чернильные
Палочки с крючком.
Ах, как годы торопятся,
Их с доски не стереть!
Ну давайте,
Давайте попробуем
Не стареть, не стареть!
И я вспомнил свою первую учительницу (мне было восемь лет, а ей всего шестнадцать. Она еще жива!
) и едва не расплакался. Может быть, так нельзя о себе, но впредь всегда я ставил перед собой
эту задачу: если потянет заплакать или улыбнуться, значит, написано не зря.
И еще я понял, что, кроме искренности, массовая песня долж-на нести в себе и житейские
подробности, если хотите, приметы киношного неореализма - он уже был, и его не надо было
выдумывать. Сознательно или нет, просто по причине, что я такой, а другого меня не существует,
моя поэтическая интонация в песне стала доминирующей. Массовая песня - это я тоже понял -
совсем иное дело! Вот, скажем, тот же Александр Галич, написавший "Я научность марксистскую
пестовал, даже точками в строчках не брезговал", в других своих, более известных, песнях писал:
"Плыла, качалась лодочка по Яузе-реке" или: "До свиданья, мама, не горюй, на прощанье сына
поцелуй!" Два совершенно разных способа писать песни! Вот параллельно с этой "лодочкой по
Яузе-реке" и возникло множество моих популярных песен 60-х и 70-х годов.
А к той, другой, хоть и замечательной, но другой, песне я не приближался сознательно - в ней
такие самостоятельные поэты работали, не подражать же! Не становиться же в хвост. Правда, одну
песню наподобие я попытался написать. Она называлась "Магадан", в ней я спрашивал, почему
благополучный Саша Галич поет вместо меня о тюрьме, почему ему "мое больное болит", и он часто
перед своим выступлением у нас просил меня спеть "Магадан", что я и делал, почему-то сильно
смущаясь.
Позвонили, а хозяйка не спит,
И варенье на столе, алыча,
Колесо магнитофона скрипит,
И на блюдце догорает свеча.
Я орешки, не баланы, колю,
Я за песенкой слежу втихаря,
Навещает баритон под "Камю"
Отболевшие мои лагеря.
Я сосновые иголки сосал,
Я клыки пообломал об цингу,
Спецотдел меня на волю списал,
Только выйти я никак не могу.
Ой, прислушайся к ветрам, баритон,
Разве север нам с тобой по годам?
Лучше в поезде Москва - Балатон,
Чем в столыпинском опять в Магадан.
А гитара, как беда, через край,
Не прощает ни чужих, ни своих.
Ну уж, ладно, поиграй-поиграй,
Я уж, ладно, отсижу за двоих.
"ПОРТВЕЙН ТРИ СЕМЕРКИ"
А как в 1999 стало сердце защемлять, аж грудь - на разрыв, подумал: ну вот, весь я и уложился в
три четверти двадцатого века. Ну, крепись, скрипи, а хоть как-то до этих трех колесиков 2000-го
дотяни - целый ведь век прибавляется. А какое там "тысячелетье на дворе"? - какая разница,
пусть другие спорят. Мой счет на дни пошел, да я и раньше тысячелетиями не считал.
И вот вкатился на этом трехколесном велосипеде в январь, да и в февраль. Верно, не на
велосипеде, а на больничной каталке, да на чем нас не возили?
Вертится колесная резина,
Подминая время, как траву,
Неприятным запахом бензина
Дышит век, в котором я живу.
Пахло бензином и в воронке, на котором привезли нас на суд летом 1947 года. Это был никакой не
фургон с надписью "Мясо", брали в то время уже штучно, и черных воронков хватало, и каждому в
кузове - отдельная камера. Теснота жуткая, душащая, но переговариваться можно. А сзади - еще
одна дверь на засове, а за ней - два вооруженных охранника. Серьезный криминал везут! Враги
народа. Позволили себе друг с другом, да за водочкой, да о чем им вздумалось, вслух
разговаривать. Ладно бы не вслух. Думаю, да нет, знаю, что даже глухонемых за разговоры сажали.
Наверное, просто стукач должен был быть с сурдопереводом.
Ну, привезли: "Выходи по одному! Руки за спину!" Выходим, а там двор молодым народом запружен -
с цветами, с гостинцами, знакомые, неизвестные - первознакомство с популярностью.
- Свидетель Домбровский!
Отсутствует. Справочка: "В настоящее время находится на лечении в городе Сочи".
- Свидетель Шапошников!
Отсутствует. И тоже справочка. Эти оба - стукачи, сочинившие для них дело. Своих они при
дневном свете не показывают: нечистая сила!
Два дня шло перемывание наших разговоров: хвалили - не хвалили, клеветали - не клеветали.
На второй день посоветовались где надо, и обвинитель попросил каждому из нас по 5 лет лишения
свободы - больно уж мизерны были успехи судебного разбирательства. Но не выпускать же! И суд
расщедрился и дал больше того, что просили: по 6 лет плюс 3 года поражения в правах. Этот
довесок оказался потом, может быть, еще болезненнее, чем срок. В лагере все сидят и сидят, все -
бесправные. А на воле с этим довеском на тебя все кадровики как на волка недостреляного
смотрят: место было, да, знаете, занято, сплыло. Именно волчий билет! Что ж, всю шерсть
пришлось ободрать об эти препоны и засады.
И там, на повале, жить как-то можно. Только вот парикмахер у меня сапожки мои армейские на
воскресенье как попросил - бритвы ехал точить в женский лагерь, - так я и остался босым и все
лето 1948-го ходил в лес, по болоту, в чунях с пайпаками. Это бесчеловечное сооружение
описывать не стану, пусть останется в Музее ГУЛАГа (вот бы такой открыть!).
Но и в моих хромовых лес пилить - удовольствие сомнительное. Особенно в новых квадратах, куда
еще только мы прошли сквозь тьмы мошкары, а из техники - только пила лучковая. Гнись в три
погибели, а шесть кубометров леса настриги для любимой родины.
И вот живу я, хоть и на нитроглицерине, а в сентябре может стукнуть и 77. Еще одна семерка -
и портвейн!
ПЕСНЕ-ГРАФИЯ
Необычная протокольная эта глава - для меломанов, для фанатиков и статистиков. Попробую просто
вспомнить песни: какие и с кем написаны, ну, хоть что вспомнится, и перечислить их чисто по
названиям. Чтобы знать вам, с кем дело имеете. Конечно, это произвольная выборка, сиюминутная,
потому что песен написано за сорок лет работы, может быть, и тысячи. Сам не знаю.
Да и поклонюсь заодно музыкантам.
Итак, вспомним вместе:
ТЕКСТИЛЬНЫЙ ГОРОДОК
КАК ТЕБЕ СЛУЖИТСЯ?
ЛЮБОВЬ - КОЛЬЦО
ОБЛОМАЛ НЕМАЛО ВЕТОК...
ЧТО ТЕБЕ СКАЗАТЬ ПРО САХАЛИН?
КТО-ТО ТЕРЯЕТ...
ВОТ ТАК И ЖИВЕМ
С Яном Френкелем
ИДЕТ СОЛДАТ ПО ГОРОДУ
ДЕТЕКТИВ
КОГДА МОИ ДРУЗЬЯ СО МНОЙ
НА ДАЛЬНЕЙ СТАНЦИИ СОЙДУ
НАЗОВИ МЕНЯ КРАСАВИЦЕЙ
ПО СЕКРЕТУ - ВСЕМУ СВЕТУ!
С Владимиром Шаинским
А ПАРОХОД КРИЧИТ "АУ!"
УХОДИТ БРИГАНТИНА
С Никитой Богословским
ХОДИТ ПЕСЕНКА ПО КРУГУ
НА ТЕБЕ СОШЕЛСЯ КЛИНОМ БЕЛЫЙ СВЕТ
С Игорем Шафераном
и Оскаром Фельцманом
МЫ ВЫБИРАЕМ, НАС ВЫБИРАЮТ
С Эдуардом Колмановским
ЖИЛ ДА БЫЛ ЧЕРНЫЙ КОТ
С Юрием Саульским
АЭРОПОРТ
НА РУКЕ ТРИ ЛИНИИ
А В РЕСТОРАНЕ
ХОЧУ БЫТЬ ЛЮБИМОЙ
ПОГОДА В ДОМЕ
ДО СВИДАНЬЯ!
ОБИЖАЮСЬ
СЕНСАЦИЯ В ГАЗЕТЕ
И ЕЩЕ С ДЕСЯТОК ПОПУЛЯРНЫХ ПЕСЕН
с Русланом Горобцом
ПАРОХОДЫ
НА НЕДЕЛЬКУ, ДО ВТОРОГО
БАЛАЛАЙКА
С Игорем Николаевым
И ЕЩЕ ДО СТАРОСТИ 200 ЛЕТ
ПРОВИНЦИАЛКА
С Вячеславом Малежиком
БАНЯ
СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ
С Давидом Тухмановым
ПО ГРИБЫ
КАК ТЕБЯ ЗОВУТ?
КАК ХОРОШО БЫТЬ ГЕНЕРАЛОМ!
С Вадимом Гамалия
МЕЧТА СБЫВАЕТСЯ
ЗЕРКАЛО
С Юрием Антоновым
ПРОВОДЫ ЛЮБВИ
С Георгием Мовсесяном
ПЛАТОК
ПОДОРОЖНИК-ТРАВА
ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ!
С Сергеем Муравьевым
ХОЧУ В КРУИЗ
ВИТЕК
УЛЫБНИСЬ, РОССИЯ!
ПРИХОДИЛА ПОДРУЖКА
С Игорем Демариным
ЛЕСОРУБЫ
МОРЯК ВРАЗВАЛОЧКУ
С Аркадием Островским
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
С Серафимом Туликовым
ТРИ МИНУТЫ
БАРХАТНЫЙ СЕЗОН
КОРОЛЬ СОЧИНЯЕТ ТАНГО
В ЗАБРОШЕННОЙ ТАВЕРНЕ
НАКРОЙ МНЕ ПЛЕЧИ ПИДЖАКОМ
И ДРУГИЕ ПЕСНИ
С Раймондом Паулсом
ВОЗЬМИ МЕНЯ С СОБОЙ!
С Алексеем Мажуковым
РИТА-РИТА-МАРГАРИТА
СТЕНА
КАБАК
МУЖИКИ
ПРОСТИ МЕНЯ
С Аркадием Укупником
БАТЮШКА
ПОЛКОЕЧКИ
УЗЕЛКИ
С Сергеем Коржуковым
ВАРЕНИКИ С ВИШНЯМИ
С Александром Лукьяновым
ПОЧЕМУ Я СКАЗАЛА ВАМ НЕТ
Я ВАС ЛЮБЛЮ
СУДАРЫНЯ
С Игорем Азаровым
МОСТ КАЧАЕТСЯ
ПЕСНИ АНКИ-ПУЛЕМЕТЧИЦЫ
ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕСЕН (ВСЕ!) ГРУППЫ "ЛЕСОПОВАЛ"
С Сергеем Коржуковым
Александром Федорковым
Ильей Духовным
и Русланом Горобцом
И давайте причтем еще 80 песен, которые вылетели из памяти, извинимся перед авторами музыки и
исполнителями за мою забывчивость. Так ведь в прошлой главе у нас и алиби. Помните про три
семерки?
ЧУЖАЯ СУДЬБА
Что было бы со мной, к чему бы привела меня приключенческая моя судьба, если бы случайно не
столкнула меня с Песней?
Одно время на Гидрострое отвечал я за снабжение - стройматериалы, железяки, бетон, цемент и
всякое. Общеизвестно, что вокруг большого строительства, особенно строек коммунизма, быстренько
так вырастали и теперь растут симпатичные поселки коттеджей. Да, хозяева из начальства
запасались оправдательными бумажками - "куплено" и номер квитанции.
А ведь все прекрасно понимали, что прилипло казенное, по-пафосному - общенародное! И оступись я
хоть полраза с моими шиферами и кровельными железами, растворился бы навсегда, как в соляной
кислоте, на свежем таежном воздухе ГУЛАГа.
Сидел со мной один бывший офицер, военпред в начале войны, по имени Феликс. Принимал себе в
скромном звании самолеты с госзаводов, разумеется, в тылу. И как-то за выпивкой, а мог вполне
и без выпивки, сказал: "Американцы - это друзья до первого милиционера! Какие они нам друзья?"
Как это стало известно органам, СМЕРШу - ума не приложу. Ведь всего человек пять и слышали!
Скорей всего все пятеро наперегонки и настучали.
А дальше - наручники, трибунал, "Выражал неверие в прочность антигитлеровской коалиции" - и
червончик. Было это в 1943 году на Кубани. А в 1946-м, кажется, уже в Фултоне Черчилль выступил
со своей поджигательской речью и полностью подтвердил слова моего старшего лейтенанта.
Ну, выпускайте этого провидца из ваших лагерей, орден ему - он же как в воду глядел,
ясновидящий, он же вас преду-преждал! Какой там! В это время он дошел уже от пеллагры и лежал
в морге, холодненький, и нашел в себе силы, счастливец, пошевелить рукой при поверяющих: живой!
Его в больничку, прикормили, хвойным отваром отпоили, и стал парень экономистом. Я чужие судьбы
стараюсь не описывать, но пишу о нем как бы в проекции на себя.
А экономист в лагере - элита, близок к самому начальнику, цифры наверх передает: столько-то
лесу нарубили, столько-то вывезли. Жонглер: может все показать, может заначку оставить, а то и
вовсе стоящий на корню лес в победную реляцию пятилетки оприходовать.
В общем, остаток срока, до 1952 года, этот, предсказавший, что американцы - суки, господин
провел в лагере безбедно и, провожаемый дружескими платочками из контор-ских окошек, убыл на
волю. Устроился быстро техноруком в какую-то артель и за свою, за чужую ли ловкость рук
схлопотал еще ровно десять лет сроку. Итого - двадцать лет лагерей для одного, скорей всего,
ни в чем не виноватого человека, не много ли?
Ну почему он не начал писать песни? Ну, написал бы сначала "Текстильный городок", а потом бы
"Как тебе служится?" А там, глядишь, и пошло бы. Более или менее полный список песен смотри в
предыдущей главе.
Нет, Господь Бог выбрал другого человека для этой миссии. А это, друг мой Феликс, не нашего ума
дело!
ДВА ПОРТРЕТА
Комендантский лагерный пункт Усольлага упоминался мной в связи с моей романтической историей:
Тала Ядрышникова. Там, кроме художественной мастерской, была еще Центральная культбригада -
профессиональные артисты и музыканты (совсем недавно в ней сидел будущий Сталин, артист Алексей
Дикий) и несколько бригад на подхвате для работ в городе. Туда же этапировали попозже и
артистов разогнанного еврейского театра Михоэлса.
В Соликамске сидели счастливцы до той поры, как наставала и их очередь отправляться почти на
верную погибель в тайгу, как в топку.
В нашей художественной мастерской, кроме пяти-шести профессиональных живописцев во главе со
знаменитым Константином Павловичем Ротовым, была еще мастерская игрушек из папье-маше: куклы,
лошадки-качалки и прочее. Этот товар марки "Усольлесотрест", а также копии картин для продажи в
изосалонах областного города Перми ("Рожь" и "Медведи" Шишкина, "Девятый вал" Айвазовского)
требовали товарного вида - соответственной упаковки.
Упаковщиком работал некий Елизар Нанос, ростовский еврей, бело-розово-лысый, с тонкой кожей,
нос горбинкой, сероглазый, с жидкой, никогда не бритой растительностью. Окончив где-то в Литве
религиозную школу, куда отдавала еврейских детей вся Россия, он хоть и работал экономистом, был
авторитетом в синагогальных кругах города Ростова.
Свои первые 10 лет он схлопотал у наших щедрых хозяев еще до массовых репрессий тридцать
седьмого, а когда почти все их отмотал, был зван чуть ли не на самый верх, и была ему
предложена свобода и должность Главного еврея. "Я свой народ не предаю", - ответил этот
неуступчивый человек. И писарь выписал ему следующий червонец. Тут я, как неофит, и мог его
наблюдать.
Я не видел, как и где он молился, но жизнь и работа его проходила на моих глазах. Высокого
роста, сутулый, он ходил быстро, иногда возникал со своей кружкой в столовой, хотя не ел,
кажется, ничего лагерного, кроме селедки. Все другое ему тоже нельзя было есть, а мацу, которую
синагога ему присылала к каждой пасхе, он обязан был экономить с тем, чтобы на всякий случай
( а вдруг не дай Бог что!) осталась маца и на песах будущего года. Эта его религиозная
ортодоксия не находила (теперь каюсь) отзыва в моей черствой зэковской душе, и вскоре он закрыл
от меня свое кошерное сердце.
Представьте, каким-то образом находилось время читать, и часто мне доставал книги Семен
Семенович, пожилой "родский" вор в законе, человек во всех смыслах нетипичный. Воры, которых я
знал и о которых продолжаю писать в песнях "Лесоповала", как правило, были неграмотны.
И суеверны: они просили грамотеев писать им молитвы на марочках (носовых платках) и зашивали их
в подкладку клифтов (пиджаков), иногда даже не умея прочитать саму молитву.
Семен Семенович был из другой оперы. Он был щипач, карманный вор - самая элитная и уважаемая
воровская специальность или квалификация. И какой же он был необычный щипач!
В предреволюционное время он разъезжал по городам, куда собирался с гастролями великий Федор
Шаляпин. Объясняю для не догадавшихся сразу: билеты на Шаляпина были дороги, и очередь к кассе
состояла сплошь из обеспеченных людей. А поскольку в очереди стоял и рыжий Семен Семенович,
другие очередники становились менее состоятельными. Но когда они это обнаруживали, Семен
Семенович в купе мягкого вагона ехал уже в следующий шаляпин-ский город...
Или на лекцию академика-химика, тоже великого, Дмитрия Ивановича Менделеева, для профессуры.
Семен Семенович был грамотен для того, чтобы читать рассказы Станюковича из морской жизни.
Для того же, чтобы разбираться в структурных формулах, которые рисовал создатель знаменитой
таблицы элементов, Семен Семенович подготовлен был слабо. Но зато успевал до перерыва,
перерисовывая с доски формулы, облегчить сидящих слева и справа увлеченных господ профессоров
на пару бумажников и золотых часов с цепочкой. Это получалось у него так органически, хотя
лекция могла быть и о неорганической химии.
Попутно, только попутно вспоминаются мне люди, встреченные в лагере, и почему-то возникает тут
же арестантский вагон с картины Ярошенко "Всюду жизнь". Да, всюду жизнь, господа! Жизнь и
смерть.
МАРИУПОЛЬ
Недавно вдруг стал возникать на телефоне город Мариуполь, родина предков моей мамы. Следопыты
где-то раскопали, что давным-давно, чуть ли не в XIX веке, а точнее - в 1953 году я работал в
этом городе на строительстве прорабом. Редактор местной газеты уважительно и чуть в
восторженном советском духе интересуется: правда ли я возводил какое-то конкретное, чуть ли не
городскую Доску почета, здание?
Если насчет Доски почета, то едва ли, но жилые дома действительно строил, работая в
строительном управлении металлургического завода им. Ильича. Все штукатуры и маляры, числом
человек семьдесят, были в моем подчинении, дома сдавались с недоделками, к датам, под водочку,
я ругался на планерках до хрипоты, чуть ли не громче всех, но числился всего-навсего маляром,
так как моя волчья биография не позволяла кадровикам записать меня полноправным мастером.
Жилмассив располагался через балку от общежития, в котором я проживал с кем-то вдвоем, хотя и
не могу вспомнить этого второго, а может быть, я его никогда и не видел. Была черная полоса
моей жизни, только недавно оборвалась, рухнула любовная история - роман с чужой женой.
Еще дымились руины, я был никому не нужен, и совершенно нету ну просто никакого имущества,
даже орденов, отобранных гебешниками при аресте.
Зимой я скользил в тоненьких туфлях на кожаной подошве по замерзшему спуску балки. Второй пары
обуви у меня, конечно, не было, это у Трампа - две пары ботинок. А на середине спуска был дом,
и жила в нем симпатичная женщина, чья-то жена, и я никак не мог с ней познакомиться -
прокатывался, как на лыжах, мимо, встречая ее чуть ли не каждое утро. Добился всего-навсего -
она кивала головой в ответ на мое приветствие.
Представляю себе разочарование мариупольских газетчиков, когда они узнают, какую жалкую полосу
своей жизни зимой на 1954-й год провел этот недавний сталинский зэк в их городе.
Зато холодным летом 53-го я был обманчиво счастлив в Мариуполе. Сейчас я придумаю имена, да и
саму эту историю. Но то, что это было на самом деле, как теперь принято говорить, гарантия 100
процентов!
Она была женой зубного врача и преподавала литературу в вечерней школе, которая - вся - была в
нее влюблена. Муж ее уехал на Север за длинными деньгами, присылал оттуда слепки-заказы,
мариупольские умельцы делали зубные протезы, и, видимо, денежки журчали ручейком.
Но поскольку большой любви в этой семье не было, а Лена была способна именно на большую любовь,
то я, молодой, сильный и отвыкший от женщины за годы сидения, оказался в ее поле зрения кстати.
(Смотри мои фотографии в книжке: смуглый, один нос торчит!) Заполыхало!
Соседи принимали деятельное участие в этой интриге и спрашивали у ее сына, четырехлетнего
мальчугана:
- Гриша, что, у тебя новый папа?
- Зачем мне новый папа? Что мне сделал плохого мой старый папа?
Новому папе было стыдно нечаянно услышать этот разговор.
Вам нетрудно представить наш курортный роман. Мы оба не были виноваты - это была любовь до
гроба! И она поехала на Север, к мужу, естественно, разводиться. Разводиться тоже до гроба.
А я ходил на почту, наверное, страдал. А потом пришло письмо: "Он все понял и простил меня.
Теперь твоя очередь сделать то же самое. Прости. Лена".
И я пошел наниматься маляром на строительство домов в городе Мариуполе! Сейчас, по прошествии
почти полувека, могу сказать: я, кажется, больше не люблю эту женщину. Такие уж мы, мужики,
ветреные люди.
ПЕРЕБИТЫ-ПОЛОМАНЫ КРЫЛЬЯ
Жизнь моя в Сталинграде была попыткой вновь почувствовать себя человеком; за плечами был
мертвый опыт войны и тюрьмы и всего тридцать три года, возраст надежды. И уже была любимая
женщина, которая поверила в меня навсегда.
Требуй-требуй
Невозможного,
Требуй чуда,
Ты права,
Береги меня от ложного
Ощущенья удальства.
Я возьму себе за правило
Быть резвее хоть кого!
Требуй-требуй,
Ты же ставила
На меня, не на того.
А сойду я с круга белого,
Закусивши удила,
Знай - ты все
Для чуда сделала,
Просто наша не взяла.
Но город Сталинград, сам герой и пестовавший героев, с часовыми-пионерами, стоявшими у "вечного
огня, который горел по субботам" (анекдот), был не тем местом, где бывшему зэку так просто
дадут расправить перебитые крылья. И снимая комнатенку с женой и маленькой дочерью и существуя
от рубля до рубля, мы, однако, ухитрялись жить от своего рубля до своего и никогда-никогда не
одалживались ни у кого.
За редкие публикации в газетах и журналах платили гроши, но я еще работал внештатно
(с удостоверением) в област-ной молодежке "Молодой ленинец" и, как ни плохо у меня это
получалось, искренне пытался стать молодым ленинцем. Печатали меня часто, даже похваливали, но
мысли не допускалось пригласить меня в штат, на должность пусть самого последнего литсотрудника.
Это при том, что стихи мои уже публиковались в московских "Юности", "Знамени", "Смене",
"Литературной газете" - большая честь для провинциалов. Нет, не тот город Сталинград, где с
бывшего зэка снимается прилагательное "бывший". Оно остается, как на корочках уголовного дела
- "хранить вечно!"
Так и шастал я по районам, в посевную и в уборочную, и писал проблемные статьи по непонятным
мне колхозным проблемам типа "Под одной тучкой..." (это, стало быть, о разных хозяевах!), да
еще футбольные отчеты, да цирковые рецензии, а еще иногда стихотворные фельетоны.
Но случаются же неожиданности и в городах-героях! Напротив гигантской ГЭС на Волге строился
алюминиевый комбинат, комсомольская стройка, и моя газета взяла шефство над этой стройкой:
выпуск еженедельного приложения - двухполосной листовки. Кого послать туда работать? Это далеко
от города, и не большая радость трястись туда поутру, пересаживаясь из переполненного трамвая в
переполненные же рабочие автобусы на "Алюминьстрой". Кого? Конечно, последнего, то есть меня.
Поедешь? Яволь!
И забегал по котлованам, от плотников к бетонщикам, от арматурщиков к монтажникам этот
энергичный парень с блокнотом, уже имевший опыт работы на соседнем Гидрострое. И раз в неделю
раздавал на стройке свеженький номер газетки, в которой в единственном числе был и редактором,
и автором, и метранпажем (сам верстал газетку в какой-то строительной типографии с ручным
набором), да и наборщиком и экспедитором был тоже я. А стихи, какие стихи бывали в этой газетке:
Экскаваторщик Бодров -
Первый в списке мастеров!
И как-то вдруг вызывает меня к себе директор строящегося комбината Пожидаев. Никогда не забуду
его фамилию! Святое имя, наподобие Косьмы и Дамиана.
- У нас есть возможность помочь вам с жильем. - И достал общую сильно мятую тетрадку, уж ее
мяли и листали! - Вот съездите посмотрите квартиру номер шестьдесят восемь в нашем доме на
Тракторном! - и обвел ее кружочком.
Господи, не передумай! - Не верил я своему счастью и глядел на директора и впрямь как на
Господа Бога. Квартира оказалась однокомнатной, в сталинском доме на Главном проспекте
Тракторного завода. Сталинские дома! Их было мало, но они были добротными, с высокими потолками.
И до сих пор еще, приглядитесь, в объявлениях об обмене пишут "в сталинском доме". И это
похвально. Но и однокомнатная квартира в полуразрушенном Сталинграде - даже не знаю, с чем ее
сравнить, разве что с королевским апартаментом в гостинице "Парус" в Дубаи. Да нет, что там
"Парус"!
На следующий день мы наняли грузовую пятитонку, хотя вполне могли перевезти наше почти полное
отсутствие имущества и на мотоцикле с коляской, и даже на детских санках. И вселились в свою,
даже не выговорить, в свою квартиру, с кухней и ванной с газовой колонкой - горячая вода всегда!
Напротив был хозяйственный магазин, в котором поутру, до открытия, шла запись на платяные шкафы
местного производства. Иногда их привозили - какое счастье! Неважно, что ящики и двери не
закрывались из-за непросушенной древесины, - это было признаком новой и благополучной жизни.
Мы, конечно, записались и долго ходили отмечаться, но нам так и не досталось это сосновое,
пахнущее лаком, конечно, сверхплановое чудо. Какой-то острослов придумал, что в Советском Союзе
квартиру и машину покупают только один раз! Далее идут варианты: покидают, разменивают, продают,
передаривают, улучшают - всяко. И в отношении меня, когда изменились обстоятельства, это
оказалось правдой. Нашлись люди в городе Орехово-Зуево под Москвой, готовые отдать нам взамен
нашей однокомнатной Тракторной квартиры свою двухкомнатную, полуподвальную во Дворе Стачки.
Это было весьма колоритное место, Двор Стачки - там как будто еще продолжалась стачка на
текстильной мануфактуре Саввы Морозова, хоть хозяева, разумеется, давно сменились. И вот отсюда
я уже мог стратегически доставать Москву в электричке "Москва - Петушки" за 84 копейки, а когда
их не было, без билета.
ЗВЕЗДЫ С НЕБА
Я потерял стержень повествования, череду событий, что и за чем происходило в моей реальной,
а не книжной жизни. Может быть, самое время задуматься: что за жизнь я прожил, зачем вообще мы
приходим на этот свет, и обязаны ли мы, появившись не по своей воле, что-то такое и во имя чего
неизвестно совершить на земле для людей или же для себя.
Поставил себе эти вопросы, и оказалось - им нет конца, их можно продолжать по типу: что движет
нашими поступками, как отличить хорошее от плохого, и почему тела при нагревании расширяются.
Наверное, именно на эти вопросы и ищут ответы сумасшедшие во всех богоугодных заведениях, и
только успокоительные таблетки отвлекают их от раскопов - поисков себя и в себе.
Родился ли Пеле для того, чтобы забить свою тысячу голов и стать королем футбола, или всего
лишь для того, чтобы стать отцом пятерых мальчишек? Почему второго футбольного гения, Диего
Марадону, убивают наркотики и Бог, в которого он верит, не в силах его спасти?
Задайте мне или себе с десяток еще подобных вопросов, и вы поймете - моя книжка не имеет
ответов на все возможные сомнения. Я пишу ее как собрание таких же вопросов к самому себе,
а если хотите, и к вам: чему была посвящена моя жизнь, мое предназначение, мое беличье колесо,
которое мне все труднее с годами вращать, но я ведь продолжаю это делать. Я - не один, я вышел
в путь с любимой женщиной, я ничего не взвалил на ее хрупкие плечи, а все взял на себя.
И понял: в этом есть и цель, и радость - отвечать перед Богом за близкого человека, и все
остальные поступки становятся производными.
Пусть я чего-то не совершу, отдав свое время простым заботам, не беда - я никогда не считал
себя гением, призванным Аполлоном к священной жертве. Мне досталось много испытаний, и я
выстоял с Божьей помощью. Мне знакома и любовь к людям, и ответная их любовь.
Не пишу, не читаю!
Я набрал высоту
И во сне не летаю,
И давно не расту.
И от крика скворешен
Я с ума не сойду,
Очень уравновешен
Стал я в этом году.
Порошок анальгина
И воды полглотка!
Может, это ангина,
А не старость пока?
Меня предавали и огорчали, я старался не предпринимать ответных действий, и все плохое
забывалось во времени.
Зачем растет трава и гремит гром? Я не сумасшедший, не натуропат и не извожу себя подобными
вопросами. Жил, смеялся, пяля глаза на модильяниевские "ню", и в этой книжке обещал вам всего
лишь рассказать о моем двадцатом веке. Пусть каждый сам себе поставит эти вопросы и попытается
на них ответить. А я, помните, обещал вам узоры в калейдо-скопе, имеющие только геометрический
смысл. Маяковский шутя называл это "мелкая философия на глубоких местах".
Конечно, к портрету XX века и мой двадцатый век прибавит какие-то черты. Как и любая другая
книжка этой серии. Истина была и остается тайной, и ближе всего к ней сократовское:
"Я знаю только то, что я ничего не знаю".
Пришло дурацкое хотенье,
Одна навязчивая страсть -
Забросить прочь стихотворенья
И ювелира обокрасть.
Чтоб утром ты из-под подушки,
В рубашке, спущенной с плеча,
Достала эти побрякушки
И примеряла хохоча.
Рассыплю по полу караты
Тутанхамонской красоты,
И будет горький час расплаты
Не горше нашей нищеты.
Потом - хоть пуля и хоть порка,
Присяжных поблагодарю!
А звезды с неба - отговорка,
Я их всю жизнь тебе дарю.
ПЕРВЫЕ РАДОСТИ
Москва не сказать чтобы приветливо встретила пришельца, но сперва показалось: э, да тут жить
можно! То в одном, то в другом издательстве - выплатной день. 5-го - 10-го - 15-го. На Чистых
прудах сразу в трех газетах за три стихотворения денежку получил. А сколько в столице изданий
всяких - воля вольная после провинции! Да почему бы и не признать честно: Москва вообще город
гостеприимный! Бессчетно народу приютила.
Тут вскорости и первая московская моя книга стихотворений "Улицы" в "Совписе" подоспела, и
рецензии появились неругательные. И песни, и люди в кругах - совсем иной в Москве горизонт.
Как хорошо, что покинул я социалистиче-ский режимный город Сталинград, вот уж где столица
Совдепа! - решив, что головы мне там поднять не позволят, по духу - не мой город, а я - не его
поэт. Но спасибо все же и Сталинграду за две тоненькие стихотворные книжечки: "Возвращение" и
"Кляксы".
Так вот, запела вся страна (после той буфетчицы с Кур-ского) песню про ткачих из подмосковного
текстильного городка.
Мы на фабрику вдвоем
Утром рядышком идем,
То ли, может,
Он со мною,
То ли, может,
Я - при нем.
Только и слышно из всех окон. А я все так же на одной булочке в день да чашке кофе в Москве
прозябаю. А еще сказали, что есть такая организация ВУОАП, где авторам за исполняемые сочинения
будто бы деньги платят. Ну, телефончик дали, не секретный. Мол, такой-то я и такой-то, нет ли
мне чего за песню "Текстильный городок"? Нет, отвечают, пока тихо.
Год прошел без малого. Песню поют на всех эстрадах. Ну, набираюсь снова смелости, звоню:
- Танич я. "Текстильный городок"...
- Двести двадцать рублей набежало. Будете получать?
- Как не буду!
- Тогда приезжайте. Лаврушинский, семнадцать.
И еду я на такси в свой Железнодорожный, дармовые, незаработанные денежки придерживаю. Надо же,
какая организация, просто антисоветчина какая-то: приходишь - фамилия - пожалуйста, распишитесь!
Много лет все мне казалось: вот-вот разберутся и закроют эту контору. Нет, до сих пор что-то
выдают.
Еду по шоссе Энтузиастов, а там - магазин "Мебель". Стоп, зайду, полюбопытствую.
Полюбопытствовал, и приглянулась мне кушетка импортная, чехословацкая, такой шерстью грязно-
красной обитая, с отдельной поролоновой накрывкой, да к ней и тумбочка полированная. И знаете,
сколько все вместе стоило? Двести двадцать целковых. То есть ровно задаром, если учесть, что
утром не было у меня как раз этих двухсот двадцати и никаких других рублей тоже.
- Погрузите!
Погрузили! И в нашей единственной комнате в городе Железнодорожном (мы к тому времени покинули
Орехово-Зуево), где уже стоял большой сталинский дубовый письменный стол, появился мебельный
гарнитур: кушетка с тумбочкой! Чем не общежитие имени монаха Бертольда Шварца?
А на письменном столе, с которого слетела в мир еще пара популярных песен, стоял великолепный
шведский радиоприемник с филипсовскими красными лампами, с большой, во всю шкалу, золотой
стрелкой, крутнешь - станции только булькают! Стоп - Би-Би-Си! Стоп - "Голос Америки"!
(Единственная вещь из моего прошлого, о которой жалею.)
Жизнь приобретала черты ненавистной буржуазной респектабельности. А утром истопишь печь - и
снова электричка, и в Москву! За булочкой.
Первые приличные туфли также были куплены вскоро-сти. И денег на эту покупку дал мне взаймы Ян
Френкель - целых сорок рублей. Надо вам, молодежь, сказать, что любые заграничные туфли стоили
или тридцать пять рублей, или тридцать семь рублей. Ну, команда такая была. От КГБ.
А эти, вишнево-коричневого цвета, востроносые, ну прямо шелковые, обернутые каждая в папиросную
бумагу с маркой шведской фирмы "Кэмпбелл", стоили - уж не знаю, каким образом, - сороковку.
И никто не настучал, что сорок, а не тридцать семь. Прошло.
Может быть, потому, что такие туфли были у меня впервые, они и до сих пор кажутся мне обувным
шедевром, который превзойти невозможно. Я долго никак не решался их носить, а когда начал, то
сперва спотыкался из-за длинных и острых носов, как у Карандаша в цирке.
Тут, к слову сказать, изобрели мы с Яном какие-то куплеты и цирку, и я получил за них целых
восемьдесят рэ: и долг за эти туфли отдал, и о костюмчике новом стал несмело подумывать!
КРОССВОРД
Мы жили уже на задках Москвы, улица Дыбенко. Работал я с Колмановским в картине "Большая
перемена". Работал трудно, режиссер Коренев был человеком амбициозным, вздорным, попивал, но
картина у него получилась, и до сих пор иногда возникает на телевидении. А одна из песен,
"Мы выбираем, нас выбирают", стала знаком картины.
Я шел и шел, как по Волге белый пароход, еще лучше - пароходик, потому что никогда, как реалист,
не переоценивал своего места на празднике жизни, местечко мое было и есть с краю.
Как трудно я шел
По снегам и заторам
К той цели,
Которая мне
И теперь неясна!
Кому-то фартило,
И ангелы пели им
Хором,
А я - оглянуться боюсь:
Позади - крутизна.
Стою высоко,
И вершины
Хотя и не видно,
Заходится дух,
Если вниз
Невзначай погляжу!
Других не толкал,
Я взобрался нестыдно.
А в пропасти - кто?
Это я там, разбитый,
Лежу.
Кто я такой? На самом деле, я выдумываю песни. Я - первый их родитель, и уверен, что в той
песне, в которой я работаю, главное - текст или стихи, как хотите, называйте, не обидно.
Но ведь, кроме меня, еще есть два автора у песни - композитор и артист. Так что моя треть и
есть треть, и нечего пыжиться. Это с годами, подарив людям много песен 60-х, 70-х, 80-х и 90-х
годов, а есть уже и первые песни 2000 года, стал я чувствовать внимание и даже любовь к себе
совсем незнакомых людей.
Надумали было дать мне к юбилею звание народного артиста России. Дважды подавали ходатайства.
Но в Управлении наград и званий дама сказала: "Поэту? Не по-ложено!" И не дали, и не дадут!
Певцу за те же песни - можно, автору музыки - пожалуйста! А поэту не можно.
Нелогично! А между тем это - единственное, чего бы я, связавший свою жизнь с песней, хотел.
Блажь, но тем не менее. И давайте, друзья мои, кто не знает, что ну, не положено, сами присвоим
мне это звание. И пусть оно будет у меня. До следующей главы.
А песни давно уже жили своей отдельной от меня жизнью, и почти каждая имела свою маленькую
биографию. Надо сказать, что в отличие от стихотворения, песня есть часть человеческой жизни,
как улыбка, прогулка, любовь, ужин. "Мы влюбились и женились под вашу песню "На тебе сошелся
клином белый свет!"", - говорила мне Ира, жена писателя Виля Липатова.
- Только просим вас не исполнять в армии песню "Как хорошо быть генералом!" - просили в
Главпуре, отправляя меня в Венгрию, в группу войск. - Обидная для генералов песня.
- А полковникам нравится!
- А генералы против! - упорствовали в ПУРе.
А с песней "Жил да был черный кот за углом" происходили всякие метаморфозы. Сначала некая
критикесса сказала свое "фэ" по телевидению, что в годы диктатуры было как бы анафемой. Потом
кто-то написал в Израиле, что это песня не о каком-то коте, а конечно же о гонениях на евреев в
России. И Юрий Саульский, автор музыки, смущал меня предложением дать им отповедь, не более не
менее. На что я сказал: "Ты как хочешь, а я отповедей писать не умею, только стихи".
И как-то на концерте в красноярском Доме офицеров заведующая Домом, женщина с университетским
ромбиком в петлице, сказала:
- Это же запрещенная песня!
- Почему вы так думаете? - Это уже я. - О чем, по-вашему, эта песня? - Мне было любопытно.
- Как это о чем? Ясно же, что о сельском хозяйстве! - Очевидно, она вспомнила бейбутовское:
"Если это плов, то где же кошка? Если это кошка, где же плов?"
А когда мы принесли с Юрием Антоновым одну из наших самых любимых песен, "Зеркало", на худсовет
фирмы "Мелодия" и сидели в прихожей в ожидании похвального слова, вышел тайный вершитель
политики этой организации Володя Рыжиков и сказал:
- Лажа! Зарубили!
- Что зарубили?
- А все: и слова, и музыку!
Тогда я это пережил. Инфаркт случился намного позже - инфаркты, они откладываются,
накапливаются. От каждой ссоры, от каждой котлетки.
Так что популярные песни и их авторы живут раздельными жизнями. И пусть твои стихи звучат в
каждом доме с утра, начиная с физзарядки, пусть девочки переписывают их друг у друга нарасхват,
а солдаты маршируют с ними по мостовой - ты не возомни о себе лишнего: для деятелей высокой
Музыки и Поэзии, так уж повелось, ты прохиндей из какой-то параллельной культуры, что-то
среднее между баянистом-затейником и сочинителем кроссвордов для "Огонька". И ничего тут не
поделаешь, обижайся - не обижайся, испытано в жизни и проглочено. А если обижаетесь, откройте
журнал на последней странице - и можете разгадывать кроссворд. Успокаивает.
"ДАВАЙТЕ ЖИТЬ ДРУЖНО!"
При мне как-то Владимир Цыбин, поэт не из худших в длинном списке Союза писателей, сказал
другому: "Вот и еще одного потеряли". Я прислушался: кто это там умер? Оказалось - не умер.
"Толя Поперечный в песню ушел!" Вот оно что: семья поэтов потеряла своего, к чужим ушел, в
песню - погиб для настоящей поэзии. А Толя, промежду прочим, и всегда в песне не был
посторонним, и до сих пор у него это неплохо получается. У Цыбина - нет, а у Толи - да!
Вот они там в своем кругу, в Союзе писателей, и придумали нам кликуху "поэт-песенник", что,
видимо, должно означать - поэт ненастоящий, уцененный, секонд хэнд. И взглядом таким провожают
при встрече: один глаз - с презрением, а второй - с завистью. Почему?! Тех-то, что песни пишут,
лучше или хуже, их и всего-то человек десять-пятнадцать было на всю 170-миллионную русскую
поющую аудиторию.
Во-первых, потому что нередко стишки "тех" и впрямь бывают колченогими, как бы и не стихами, а
глядишь, повезло - и вся страна подхватила, запела. Фокус. А если вся страна, то как следствие
появляется во-вторых: со всей страны копейки стекаются в рубли. А рубли в чужих руках - это,
знаете, обидно. Но они приходят, рубли, только за сверхпопулярные песни, а вы попробуйте такую
написать.
А что играют в ресторане?
А то, что люди захотят,
Те Мани-Вани-гулеване,
Откуда денежки летят.
А я сижу, счастливый вдвое,
Что я не веники вяжу.
А как нам пишется такое,
Вот это я вам не скажу.
Песня пишется лаконично, как выстрел, если хотите, как телеграмма. "Вася еб твою мать
подробности письмом". И то, что украшает стихотворение, как правило, противопоказано песне.
Три минуты, три минуты,
Это много или мало,
Чтобы жизнь за три минуты
Пробежала, пробежала.
Три минуты, три минуты,
Это много или мало,
Чтобы все сказать,
И все начать сначала.
И еще. Вот сейчас расплодилось многотысячное войско новых артистов и, чаще всего, авторов.
Их песни кажутся мне каким-то кошмаром, бредом, набором слов. Я так записываю "рыбу", когда мне
надо подтекстовать музыку. Придумывается строчка, иногда даже удачная, и раз тридцать
повторяется. И - хит!
Прав ли я в своем высокомерии? Скорей всего не прав. Во-первых, не бывает, ну не может быть
много тысяч талантов, земля не родит. А во-вторых, и в главных: я не могу судить своей меркой
этот разговор молодых. Молодые - у них другие чувства, и они сами выбирают код общения,
понимают друг друга и балдеют под эту, на мой взгляд, бодягу. Трудно быть не мудрым, а старым!
А дело все в том, что стихи редко становятся песнями, они просто для этого не приспособлены.
Вы можете, конечно, опровергнуть мой тезис примерами, но это будут именно те исключения,
которые подтверждают правило. Сам я, когда ко мне приходят стихи, не в состоянии отключиться и
написать песню - это две разные субстанции: стихотворение и стихотворение-песня. И две разных
специальности. При этом и то, и другое - поэзия, и обе эти профессии называются - поэт.
Но вот вам сегодняшнее письмо ко мне - таких я получил сотни - из Севастополя. "Дорогой Михаил
Исаевич, извините за беспокойство, но решился таки обратиться к Вам с необычайной просьбой
(чувствуете, я сохраняю стиль? - М.Т.). Я Ваш давний почитатель, с большим трудом смог
приобрести на Украине Вашу книгу "Погода в доме". Стихи замечательные. (А книжка-то - вовсе не
стихи, а сборник моих популярных песен! - М.Т.) Есть у меня мечта иметь книгу с Вашей авторской
надписью. Аккуратно отделил из книги титульный лист и выслал Вам с просьбой надписать его для
меня, а затем я аккуратно верну этот лист обратно в книгу. Владимир Немков".
Значит, можно и песни читать, как стихи. Наверное, он их просто знает наизусть, человек из
поющих, а это и вовсе приятно для автора, и я понимаю, может родить в ком-то зависть. И я умею
завидовать, но надо же и своей завистью руководить!
Лермонтову завидую. "Ты знаешь, кто такой поручик Лермонтов?" - "Так точно, знаменитый
песельник, ваше высокоблагородие... Мы у лейтенанта Нежнина ихнюю песню списали "Спи, младенец"
и распевали в казарме" (Лавренев. "Лермонтов").
Беранже завидую. Вот как о нем Вяземский в "Письмах из Парижа" написал: "Беранже не классик и
не романтик, не трагик и не эпик, а просто песельник; но при том по дарованию едва ли не первый
поэт Франции".
Высоцкому завидую. Писал и пел вроде бы песни, а если кого и напишу в наше время с большой
буквы - Поэт, то это и будет именно Владимир Высоцкий.
Ребята, давайте жить дружно!
ПТИЦА ФЕНИКС
Заграничные поездки - редкость в советские времена. Творческий импульс, стихи, появлявшиеся в
результате таких скоропалительных набегов, малопродуктивны, поверхностны, журнальны, это
напрасно затраченное время.
Но это выяснится потом, а тогда - никого за границу не выпускают, но наш Союз писателей,
как весьма доверенная у партии организация пропагандистов советского образа жизни, - исключение.
И как же не воспользоваться таким шансом, тем более, если Таисия Николаевна, низшая инстанция,
оформляющая поездки, благосклонна к вам и вашему творчеству! Низшая инстанция чаще всего
надежнее, чем высшая. Она клеточки заполняет.
А в какой-нибудь беспроблемной Швеции писатели атакуют гидессу Марью Густавссон вопросами-
ответами типа:
- Скажите, а в Швеции платное образование? У нас образование бесплатное!
- В Швеции все бесплатно! Включая высшую школу. Включая обеспечение учебниками. И наглядными
пособиями. Включая завтраки и обеды для школьников. А также студентов. И преподавателей!
Скушали кусок дерьма, но будут и дальше нарываться на подобные оплеухи. "А как у вас с
медициной? У нас бесплатная медицина!.." А шведов, оказывается, бесплатно лечат во всем мире,
где бы швед ни заболел, - карточка у них такая семизначная. И когда выяснится, что группа не
подготовлена и становится стыдно за свою страну даже приставленной кэгэбэшнице от Интуриста,
а в этой чертовой Швеции все оказывается в порядке, ну в полном порядке, чтобы снять неловкость,
я пытаюсь обратить автобусный диспут в шутку:
- Марья, скажите, а насморк в Швеции бывает?
А на приеме в советском посольстве - аншлаг, все больше домочадцы посольских. Писателей, нас,
пригласили всего троих: Юрия Бондарева, Льва Славина (автора пьесы "Интервенция" - фильм тогда
лежал на полке) и Михаила Танича. По системе вопрос-ответ-банкет, как выяснилось, к моим
коллегам интереса как бы и не было. Хоть и уважаемые люди. Зато меня засыпали записками.
По поводу песен тоже, но главным образом интересовала информация из первых рук о частной жизни
звезд родимой эстрады: и кто сейчас муж Пугачевой, и правда ли, что одну известную певицу
побивает ее законный муженек, и кто за кого поет песни в каком кинофильме, и почему я отдал
песню "Проводы любви" Вахтангу Кикабидзе, а не Иосифу Кобзону?.. Литературе пришлось
подвинуться, а мне было немножко неловко за столь невысокий средний уровень среднего
посольского человека, как-никак шпионы все же! Виски немножко снял напряжение, и советник
посольства готов был поделиться со мной сведениями самого конфиденциального свойства: и сколько
их здесь, и зачем столько, вполне не подозревая меня в связях с государственным департаментом.
И он был прав! Информация пропала, как в черной дыре.
А следующим вечером, не помню уж каким образом, возникла такая узкая компания, как Юрий
Васильевич Бондарев и я, и больше никого, и направились мы немедленно, глазея по сторонам, в
ближайший кинотеатрик. Там шли, через сеанс, два кинофильма: "Олег Попов", а второй назывался
"Бордель". Угадайте, на какой мы решили идти единогласно? Вы правы. И этот вечер остался в
памяти, и частичка нашего нечаянного мужского панибратства. И назавтра Юра и его жена Валя были
добры и даже одолжили мне кроны на солнцезащитные очки. А потом мы разъехались по домам, два
откровенно, хоть и непонятно почему, несовместимых человека: лауреат Ленинской или
Государственной премии и секретарь российского Союза писателей и рядовой Иозеф Швейк, песенник
из роты подпоручика Дуба, чтобы никогда больше не повидаться и не переброситься даже парой слов.
Долг я, правда, завез в Москве и передал через секретаршу.
Я поездил по свету, спасибо тебе за одно это, а больше ни за что, дорогая моя писательская
организация. По глупости тогдашней пришло дурацкое вдохновение, и было написано много
заграничных стихов, которые никогда и нигде я перепечатывать не буду. Например, из Италии:
Мы были двое,
Без свидетелей -
Я и великая страна
Трех христианских
Добродетелей:
Надежды,
Веры
и Вина.
А в Нью-Йорке, в Организации Объединенных Наций, гид сказала: "А эту картину подарил ООН
знаменитый художник Такой-то! Картина символизирует возрождение мира из пепла войны наподобие
сказочной птицы Феникс".
И одна ленинградская поэтесса, которая ни на что не поднимала глаз, а все строчила и строчила в
свой блокнот, спросила:
- Простите, мадам, как вы сказали, птица?..
Что нужно советскому человеку за границей? Один эстрадный артист так тогда ответил на этот
вопрос:
- Советскому человеку за границей все нужно!
ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ГЕРОЙ
Что за человек возникает из разбросанных этих заметок? Во-первых, я или не я? А во-вторых,
какой же я на самом деле? Где граница между моими добродетелями и недостатками, можно ли, как в
той детской игре, отвернувшись, по наводящим вопросам сразу угадать: Михаил Танич.
Начну с недостатков. Этот тип честолюбив и задирист от природы, может обидеть словом и вызвать
на себя огонь, от которого не найдет защиты. Раньше находил, а потом кураж растерялся по ухабам
невзгод.
Толстяк, в котором лишних килограммов 15-20 веса, прибрюшистый, вдобавок модник, но всегда
плохо одет: во-первых, уже сказано почему - толстоват, а во-вторых, есть проблемы и со вкусом.
Редко с кем пускаюсь в настоящую дружбу, как говорится, редко с кем пошел бы в разведку
(правда, и без вас в разведку не пошел бы и вам не советую - не ресторан!). Все больше
приятельства на почве работы и застолья.
Люблю свою жену, но разве есть в этом заслуга, другого и выхода не бывает, противоположное
просто недальновидно и невыгодно: зачем тогда жена?
Недостаточно образован, но защищен скорострельностью мысли, бывает, что находчивость заменяет
мне знание предмета. Схожу за умника.
Иногда требую с других лишнего и бываю нетерпим и несправедлив.
Да что я так перед вами заголяюсь, как на исповеди? Есть же у меня и что-то хорошее,
положительное? Есть! Это смелость, а может, и глупость рассказать о своих недостатках.
Не каждый решится. Я вот решился. Надо сказать, что кое-что еще и утаил.
Теперь, когда вы все обо мне знаете, если увидите на улице толстяка, копошащегося возле
старенького "мерседеса", не умея его завести, и вытирающего ветошью грязные, в масле руки, -
это я, смело подходите за автографом, получите обязательно!
6 : 1
Конец войны, 8 мая 1945 года, застал меня на марше, в немецком городке Цербсте, на родине нашей
царицы Екатерины Великой, если помните, она Ангальт-Цербстская принцесса. А потом - и на Эльбе!
О том, что закончилась война, сказали нам польские солдаты в конфедератках. И как-то сразу
наступила оглушительная тишина и стало нечего делать. Счастье, что, кажется, остались живы,
сразу не осенило.
Начали делать самогонку. Всегда найдутся умельцы и сруб поставить, и роды у кобылы принять, а
уж самогонку выгнать... сколько хотите! Самогон - не забывайте великое это слово.
А потом переехали мы и за Эльбу, в небольшой тюринг-ский городок Бернбург, заняли там казармы,
еще вчера американские. Вырезали полуголых красавиц из тысяч разбросанных по полу цветных
журналов и прикололи на стены над кроватями. Ненадолго - комиссары быстро навели порядок с
голыми грудями. И под корень - нашу грешную молодость!
Началась отложенная на четыре года мирная жизнь, без ежедневных смертей. И внизу, в парке, был
футбольный стадион, настоящий, с большой трибуной. И пришел оттуда как-то солдатик наш Женя
Черный (фамилия такая, сам-то он был голубоглазый блондин) и говорит: "Сегодня немцы первенство
то ли Тюрингии, то ли Саксонии разыгрывали, в один день, с выбыванием, два тайма по тридцать
минут. Футбол такой послевоенный, в общем, мы их штуки на три понесем! Я договорился на пятницу.
Майки они нам в красное выкрасят".
Понесем так понесем. Набиваем шипы. А в среду вышли в город - батюшки, все, что можно, заклеено
бумажными афишами розового цвета, из угла в угол, по диагонали огромными буквами (позвольте
сразу переведу с немецкого) - ФУТБОЛ. В левом верхнем углу: "Ваккер. Бернбург", а в правом
нижнем скромненько: "Красная Армия". Цена билета 2 марки.
Ну, афиша и афиша, мы же их понесем, какая разница, что они нас обозвали "Красная Армия", они
же без умысла, правда, получается как бы мы ЦДКА, а не команда артиллерийской воинской части,
не очень-то и умеющая играть в этот самый футбол. Но мы же их понесем!
И торжественный день первого после такой войны международного футбольного матча настал. Играл
духовой оркестр. Офицеры и генералы заполнили трибуну. Немцы проходили через единственный
столик, где продавались билеты, хотя войти на стадион можно было и со всех четырех сторон парка,
где билетов не продавали. Мы надели выкрашенные пятнами в какой-то свекольный цвет майки,
разноперые трусы, гетры и бутсы. Началась разминка.
В воротах у нас стоял невысокого роста, очень прыгучий сержантик Павлик Мишин, акробат из
московского цирка, один из ассистентов знаменитого Карандаша; он показывал чудеса, а били ему
по воротам мы четверо, и было не стыдно за то, как мы это делали. Все немецкие мальчишки
столпились за нашими воротами - хороший признак! Но кто такие пять-шесть остальных наших
игроков, не знали не только немцы, не знали и мы сами.
Не прошло и пятнадцати минут, как немцы привезли нашему Павлику три гола. Позор! И как-то так
странно играют: все больше назад мяч отдают, а потом - пас, рывок - и штука! После мы узнали:
они с завода "Юнкерс", всю войну дома прожили и в футбол играть не прекращали. Они были
командой, а мы только что из окопов выбрались, еще от пороха не отмылись.
И тут Женя, тот самый, что стоял у истока этой авантюры, забивает приличный гол с левого края.
3 : 1. Нам что-то показалось, а точнее - померещилось. Они забили "Красной Армии" еще три гола,
и с понурой головой, матерясь, расходились наши офицеры с трибуны. А заплатившие по две марки
немцы, наверное, вспоминали своего Геббельса и его пропаганду: футбола у русских не может быть!
Откуда?
Нам удалось через месяц сыграть с "Ваккером" вничью 2 : 2, но уже без афиш, без офицеров на
трибунах и без того удивившего нас столика с билетами по две марки. А весь этот месяц мы
готовились к первенству Группы войск и давали объяснения в СМЕРШе и комитете комсомола: кто
заварил этот позор? Кто-то даже распрощался с комсомольским билетом: это и впрямь очень сильно
смахивало на провокацию.
Когда через много лет, штатский, я приехал в город Бернбург и был принят в магистрате, весь
магистрат был выстроен в холле, и выступая у микрофона, бургомистр сказал: "Он в сорок пятом
году пришел сюда с Красной звездой". Я нашелся и сказал: "Я и сейчас с красной звездой!"
Невесть откуда ген патриотизма взыграл. Потом я понял: они чествовали никакого не писателя,
а участника того исторического матча - легенды маленького города Бернбурга на реке Зааль -
Бернбург ан Заале.
А МОЖНО РУКОПИСЬ ПРОДАТЬ?
Несут на рынок тетеньки
Молочные бидоны,
А я с платком и ботиками
Хожу вокруг роддома.
Разводятся, влюбляются,
А ты - одна ответчица
За то, что прибавляется
Сегодня человечество.
Что есть единица измерения писательской жизни? Вы скажете - жена. При какой жене Юрий Нагибин
писал сценарий "Рахманинов"? Можно приблизительно ответить. А при какой тот же сценарий писал с
ним Андрон Кончаловский - ответить значительно труднее. Так вот, решительно нет, не жена, а
книга есть единица измерения жизни писателя. Притом не просто написанная, а изданная книга.
Вы принесли домой сигнальный экземпляр, а он пахнет типографской краской, сладчайшим запахом
прогресса и лично вашего успеха, стихотворением Пушкина "Пророк", и домочадцы обступили вас и
поздравляют, и книга бережно переходит из рук в руки, а тут уже и кто-то звонит по телефону -
завидует.
Как, чьи и сколько издавать книг - решалось в Большом Союзе на Поварской. Сколько эшелонов
бумаги отдать на эпопеи Георгия Мокеевича Маркова и сколько оставить на эпопеи Петра Проскурина?
Это были игроки на главном корте, остальные играли на боковых, а такая мелочь, как я, вообще
без сеток и в расчет не бралась. Но сколько-то бумаги было и в распоряжении издательства
"Советский писатель", неподалеку от господствующих высот, с которых литература простреливалась
удобно, как боевиками в чеченских горах.
Моя же очередная хилая рукопись годами пылилась в шкафу отдела русской советской поэзии,
которыми - и шкафом, и отделом - заведовал Егор Александрович Исаев, поэт-лауреат, больше
известный своей кипучестью и должностью, а не стихами.
Книжек за всю мою жизнь вышло у меня примерно 15-16: по восемь - стихотворения и отдельно -
песни. Некоторые писатели расставляют свои пять-шесть книг, изданные десять-двадцать раз,
обложкой, а не корешками анфас, и создается впечатление, что здесь живет автор большей части
написанного человечеством за всю историю. Плохой фокус.
Мне таким не похвалиться - книжки мои в большинстве своем выглядят сиро, даже убого, как
похороны по третьему разряду. Да и не найти мне их все в моем захламленном дому для того хотя
бы, чтобы посчитать. Выходили они, особенно четыре книжки в "Советском писателе", трудно.
Придешь к Егору Исаеву справиться, как дела, а он или мимо пробежит, сверкнув красными глазами
(плохо "просыхая", плохо высыпался), не заметит, а то буркнет на ходу:
- Все хорошо у тебя, старик, относимся к тебе архиположительно!
Тоже мне Ленин! Только что не картавит. Так рукопись второй моей московской книжки пролежала в
шкафу 12 лет. А издай ее Исаев через год, может, я и песен бы с горя писать не стал? Так что -
судьба?
Давненько как-то, уж сам не знаю как, оказался я в Переделкине в компании молодых талантов за
бутылкой на чьей-то снимаемой территории - тогда бывшие студенты Литинститута старались не
покидать этого благословенного места, все-таки под бессонными абажурами Леоновы, Катаевы и
Федины и делали здесь собственно советскую литературу. Был за столом и Егор Исаев. Но больше
других выступал и кипятился такой Максаев, видимо, детский поэт, которому дорогу перешли лично
Маршак и лично Чуковский.
Он говорил примерно так:
- Эти жиды полностью захватили детскую литературу. Ты погляди - Агния Барто, Корней Чуковский!
- А Чуковский-то при чем?
- Да жид он, знаем мы. Подкидыш.
- Скажи еще Сергей Михалков.
- И до этого доберемся.
Я был тогда приезжим, вообще - никто, в драку не лез, но заметил: антисемиты, даже молодые,
даже за пьяным столом, совсем не говорят, как все мужики, о женщинах - только о евреях!
Такой дух стоял и в редакции Егора Александровича Исаева в издательстве "Советский писатель".
Я мог бы пойти и в другое издательство - например, в "Молодую гвардию", но знал: там еще больше
"спасали Россию" и самого Егора могли посчитать за еврея.
А потом, с перестройкой, как-то поубавилось этого духа, и меня пригласил на беседу сам главный
редактор "Совет-ского писателя" Массалитин, человек интеллигентный. Говорил о своем ко мне
расположении, велел секретарше чай с печеньем и карамельками накрыть, мило поговорили.
Вскорости его сняли. Не хищник!
А Егор Александрович, уж ему лет 15 как на пенсию пора, гляжу, в другом издательстве трудится.
Есть, есть у нас незаменимые люди!
Была у меня все же в "Совписе" одна книжка стихотворений, "Мемуары" называется, которую не
стыдно и кому подарить. Сделал ее сам главный художник издательства Володя Медведев. Приятные
гравюры, хорошая бумага. Наверное, еврей. Почему я так думаю? А он женат на литовке, а может
быть, и на эстонке. Подозрительно, верно?
И вот совсем уж недавно, к юбилею, двумя изданиями вышла у меня как бы итоговая книга
стихотворений "Жизнь" - оба издания пристойные: и ту, Издательского Дома Русанова, можно на
полке обложкой к гостям поворачивать, а уж другая... Другую в Риге выпустили, как подарок
клиентам своего "Parex"-банка. И мне часть тиража презентовали. Эта штучка и вовсе с золотым
обрезом, как старинные книги, и вычитана хорошо - ни ошибочки. А золотой обрез даже и не в
Латвии делали (там не могут!), а сшитую уже книжку в Швецию посылали. Спасибо Вам огромное,
Нина Георгиевна Кондратьева! Целую тебя в щечку, Ниночка!
Еще два слова о Егоре Исаеве можно? Как-то пригласили по телефону из Союза и меня прийти к
памятнику Пушкину, в день его рождения венок возлагать, телевидение суетилось. Откуда ни
возьмись, и Егор появился. Оглядел всех приглашенных - ни Георгия Мокеевича, ни Верченко, ни
Сурова, а Таничи - есть, набежали, самозванцы! Лжедмитрии! Стал Егор Александрович впереди меня,
такой уместный, такой импозантный на фоне великого Поэта, и президентским жестом ленточку на
венке лично поправил.
"КРАСНОЕ СОЛНЫШКО"
В Кисловодске я появился не развлечения ради, а когда мои килограммы превысили возможности
расширенного футболом сердца.
Так хорошо писалось среди солнца и кислорода после московской суеты и забот. Я потому вспомнил
этот город, что там провел много весен (я всегда приезжал в мае, после весенне-зимнего
московского бесцветия) среди сирени и тюльпанов и первобытного запаха шашлыка с мангалов,
расставленных мне на зависть там и сям в парке, и пирожных. Но я приезжал сюда как борец с
весом и, значит, со всеми этими бубликами. Я был мастером спорта по этой борьбе - я побеждал.
Репродуктор. Зеркало.
Кресло и кровать.
Десятиметровочка -
Жить да поживать!
Солнечные зайчики,
Вдоволь тишины,
С детками и с предками
Разъединены.
То есть все по-прежнему,
Только связь идет
Через электричество
И водопровод.
В связке, над ущельями,
Лазит кто не трус,
Ну, а нам достаточно
Вида на Эльбрус.
Будто остановлено
Дней веретено
И твое владычество
Вдруг отменено.
Погляжусь я в зеркало -
Экое мурло!
А в душе у пугала -
Ясно и светло.
Далека владычица,
Далека Москва,
И солнечными зайчиками
Прыгают слова.
А с утречка - в горы, быстрым шагом. Обгоняя десять - тридцать - сто профсоюзников, на "Красное
солнышко", а там - стакан козьего молока и еще выше. Попутчики присаживались на лавочке, поэт
Женя Винокуров, например. И ожидали моего возвращения, тоже пьяные от утренней свежести, и
кормили белок семечками.
А потом приходил ко мне известный в городе человек - Борис Матвеевич Розенфельд, артист местной
филармонии, книгочей и книжник, и приносил подборки редких журналов - "Весы", "Аполлон",
"Столица и усадьба", "Перезвоны" и другие. В его библиотеке тысяч на десять единиц книги были
подобраны одна к одной: весь Серебряный век, весь прижизненный Маяковский, Есенин, Северянин и
так далее.
Книжник он был всесоюзноизвестный, из тех, что обмениваются раритетами по переписке. Однажды в
его собрании появился сам первособиратель Смирнов-Сокольский.
- Я слышал, что у вас имеется "Мнемозина"?
- Это правда. Можете подержать в руках.
- Восторг! А запах! Готов предложить вам за нее две тысячи рублей. Новенькими. Как настоящие.
- Я вам отвечу завтра. Вот только посоветуюсь с Михаилом Таничем. Не возражаете?
- Завтра - я снова у вас в гостях.
Завтрашний разговор.
- Ну, что вам посоветовал ваш ребе?
- Он сказал: не торопитесь. Так вы - человек, у которого есть "Мнемозина". Ни у кого нет, а у
вас есть! А продав ее, вы будете человеком, у которого есть две тысячи рублей. Даже у меня
найдутся две тысячи рублей - я же ни черта не ем!..
А перед вечером мы сидели на симфоническом абонементе кисловодской филармонии, и оркестром
дирижировал молодой Симонов, будущая звезда Большого театра. И говорили о Викторе Андрониковиче
Мануйлове, самом большом ученом-лермонтоведе, с которым Боря дружил и который был частым гостем
Кисловодска и Пятигорска. Боря Розенфельд - автор статей в Лермонтовской энциклопедии, так как
и сам посвятил много времени теме "Лермонтов в музыке".
А потом Борис Матвеевич начал выпрашивать у меня и собирать черновики стихотворений, написанных
в Кисловодске. Год за годом все больше, и стал он консультировать многих, в том числе и меня,
по теме "Михаил Танич". У него есть многое, чего нет у меня, считая, правда, что у меня нет
ничего - я рву черновики. Но если когда-нибудь кто-то и займется моим творчеством (уже была
одна такая аспирантка из Волгограда), то вот вам надежнейший адрес: Кисловодск. Директор
Театрально-музыкального музея Борис Матвеевич Розенфельд. Он вечен.
Последнюю книгу стихотворений, изданную "Parex"-банком в Риге, я подарил Борису Матвеевичу с
надписью: "С уважением, главному лермонтоведу от слова - Танич". Пусть и нескромно, но так уж
вылетело!
Я давно не езжу в Кисловодск - не та кардиограмма! Но мои молодые годы все бегут, обгоняя, тьфу
ты, отставая от мускулистых и загорелых санаторников, пропуская вперед десять - тридцать - сто
человек, одетых в стандартные "Адидасы".
Как вспомню сейчас этот почти альпинистский подъем, так сразу дух захватывает, а дух я сейчас
"запиваю" нитроглицерином.
ЧИСТИЛИЩЕ
Центральный Дом литераторов! Вожделенный для простых смертных клуб литературных небожителей, с
дверьми, раскрытыми на две улицы - на Герцена и на Поварскую. Раскрытыми, увы, не для нас,
писателей-тунеядцев, существующих на птичьих правах нечастых гонораров. Здесь, в Дубовом зале
бывшего особняка графини Олсуфьевой, можно было среди дня встретить вальяжного антисемита
Леонида Соболева в комбинезоне, с его офицерским заказом: триста водки и черная икра, и никаких
тебе пошлых котлет по-киевски. Семитов, впрочем, тоже хватало. А вечерами на чей-то гонорар
гуляли целые компании. В ресторане было пьяно, невкусно и дорого, но здесь решались серьезные
вопросы: против кого дружим, куда едем, какой тираж? А у входа - всегда траурное объявление о
чьей-то смерти.
Не мог я, ну никак не мог прийти сюда с моей Лидочкой поужинать. Мало ли что вся страна поет
мои песни, уже десятками, что такое, в сущности, песня? Дешевка, эфир - тьфу и нету. И ходили
мы с голубушкой кой-когда в "Арагви", в "Узбекистан" - дал червонец швейцару, и ты уже
полноправный член Союза шашлыков и хачапури!
Однако именно здесь, в застолье этого ненавистного Дома литераторов, пригласили меня в Союз
писателей. Добрый человек поэт Миша Львов спустился со второго этажа, как ангел, принес чистые
бланки необходимых анкет (тебе - пора!), и покатились мои путаные данные по пяти инстанциям
этого почти масонского чистилища: секция поэтов Москвы, приемная комиссия Москвы, секретариат
Москвы, секретариат России и уже, как Папа Римский, секретариат Большого Союза.
Всюду напросвет глядели, разумеется, сомневались (рецензии Маргариты Алигер и Леонида Мартынова
особо не церемонились с претендентом, но что-то вроде есть), однако благословили, представьте,
всего при одном воздержавшемся. Чтобы я в каждом мог его заподозрить и на всякий случай всех
ненавидеть. Что мне и тогда, и теперь удается в лучшем виде. И когда уж получил я впоследствии
не понадобившийся мне членский билет Союза писателей СССР за № 7695 (представляете, сколько уж
гениев набралось!), а вместе с ним и право приходить на хаш и хинкали в ресторан, мы продолжали
с Лидочкой посещать "Арагви", где не надо было униженно проходить мимо цедеэловских овчарок на
входе и бывших понятых в гардеробе. Боже, прости мне это злопамятство - я ведь ничегошеньки к
ним не имею. Все мои претензии и всегда персонально обращены к усатому дьяволу в солдатском
френче из города Гори, остальных всех уж он воспитал по образу своему и подобию.
Помню, в глазах зарябило, когда пришел на секцию поэтов - столько знаменитостей, и качеством, и
количеством. Вел заседание вальяжный, обложенный только что купленными в книжной лавке
новинками маститый Ярослав Смеляков. С приклеенной в углу отвислой губы папиросой, скульптурный,
он листал мою анкету. Процедил: "Да он еще и сидел!" - оказалось, что в его понимании это было
похвалой - он и сам, бедолага, там досыта накувыркался. "Почитайте нам что-нибудь!" К этому я
был готов, чего не сказать о трех не совсем удачно на нервной почве выбранных для чтения
стихотворениях. Я тогда еще подавал надежды, учился. Учусь я еще и сейчас, но уже не подаю
надежды.
- Ну что ж, - поспешил Ярослав Васильевич, - и стихи он нам прочел пристойные. Я думаю...
- Особенно два! - вякнул не к месту рядом с ним сидевший поэт Николаев, какой-то чин в секции.
- Все три! - подвел черту Смеляков.
Так счастливо окончилось мое первознакомство со столичными поэтами, большинство из которых я
знал только по их книжкам. Да и рекомендации у меня были серьезные: категорические и, можно
сказать, художественные - от Александра Межирова и Марка Соболя и коротенькая, сквозь зубы
(Лариса Васильева попросила) - от Виктора Бокова. Все трое - по-теперешнему авторитеты. Поклон
мой вам, люди хорошие, запоздалый, за поддержку.
Конечно, я перестал быть отщепенцем, кустарем-одиночкой, стал членом, как бы даже передовым
членом общества, но как был, так и остался никем для этого высоколобого собрания. Чужак.
Выскочка. Песенник. Дешевка! Если и литература, то второго сорта. Вольно вам так считать,
господа, а мы хором, всей страной будем петь мои песни. Вспомню, к слову. Было время, когда
Римма Казакова, тогда секретарь Союза писателей, дама достаточно бесцеремонная и не очень
жаловавшая нашего брата (под нашим братом имею в виду лично себя), вдруг прониклась уважением к
Лене Дербеневу, автору множества известнейших песен. И ну его изо всех сил по делу, а не по
блату, устраивать в Союз писателей, вот решила сделать богоугодное дело, и все.
Не тут-то было! Ее товарищи - "гении" - выставили заслон: не пущать! И так и не приняли
талантливого поэта в Союз.
Сейчас совсем другие времена: соревнуясь между собой, разные союзы писателей наперебой набирают
новобранцев. Российские - себе, московские - себе. Надо осторожно обходить оба этих дома, а не
то схватят под мышки - и в Союз. Вот потеха!
Тюльпаны разводят
Соседи мои, латыши.
Весною восходят
Тюльпаны - их песня души.
Лилового цвета,
Медового цвета,
Голландских и финских кровей.
Поползал по грядкам хозяин,
Как тот муравей!
И врыл флюгера,
Чтобы скрипом пугали кротов, -
Прокормятся, чай,
Без тюльпанов заморских сортов.
И землю просеял сто раз -
Не земля, а халва,
Чтоб даже травинка не вышла,
Не то что трава!
Когда я встаю спозаранку,
Часу этак, может, в шестом,
Зевая над чистым,
Не тронутым мыслью листом,
Я знаю: мои латыши
Уже встали,
И легок им труд!
И надо трудиться,
Трудиться, трудиться -
Тюльпаны взойдут.
КОЛЕСО ОБОЗРЕНИЯ
Близится к концу долгая моя дорога в дюнах. В дюнах, в соснах, в карцерах, теплушках, воронках,
под конвоем, под ярким светом концертных софитов. Есть еще заначка жизненных сил, но все больше
разных таблеток на тумбочке набирается, все менее охотно отзываюсь на суетные приглашения
тусовок, и я понимаю - осталось немного.
И охота забраться на продуваемую высоту какой-нибудь тригонометрической вышки в поле, из
опоясывающих весь земной шар (занятие опасное - лазил, под тобою никакой опоры - ничего!), и
оглядеть оттуда вехи своей долгой и все-таки, в общем, счастливой жизни. А еще проще и удобнее
- увидеть ее с колеса обозрения ЦПКиО: житель-то я городской, московский!
Начиналось все безоблачно и с ходу, с высокого старта: детство в семье одного из отцов
знаменитого города, первые роли в драмкружке, похвальные грамоты, лидерство в дворовом футболе,
почти равное славе, немка, скрипка, записочки от девчонок. Так быстро все это промелькнуло, что
мне не вспомнить даже, чем я тогда питался. Да ничем, футболом единым.
А потом, с четырнадцати лет и почти на всю жизнь - член семьи врага народа, сам - враг народа,
пария, вынужденный прогибаться и таиться, врать в бесчисленных анкетах, несмотря на полную
реабилитацию: года-то, там проведенные, никуда не денешь!
Артиллерийское училище даже на войну не посмело выпустить меня лейтенантом, первого своего
отличника, отдел кадров докопался до им же погубленного папаши. Фронтовые раскисшие дороги -
раскисшие запоминаются больше, потому что именно по ним не катит сама наша противотанковая
пушка "ЗИС-3" (даже пушка имени Сталина!). Ордена, контузия, госпиталь, наконец, город Берлин и
речка Эльба. Так быстро в анкете не напишешь - там дата приема, дата увольнения, а здесь хоть и
длинная, но лирика.
Крутись, крутись, колесо, разматывай помаленьку мою запутанную жизнь! Тюрьмы, пересылка, этапы,
вологодский конвой, лагеря. А в лагерях все перепробовал: лес валил, грузчиком два года на
северном завозе был? Был. Рельсы из ледяной воды под сто граммов спирта тягал? Еще как. Доходил
от голода и фурункулеза. Работал, не умея на счетах считать, бухгалтером. А потом принял связку
ключей в крови - убили восемнадцатью ударами заточкой прежнего завстоловой. Смелости хватило!
Недолго покашеварил и стал экспедитором технического снабжения - из города Соликамска возил все,
что тайга требовала: запчасти, стройматериалы, горючее. Это запомнилось. Метель, большак,
сорок пять градусов мороза, а ты сидишь сверху, на бензовозе; там у тебя к поручням ящички
привязаны, а в них - звездочки к электропилам - дефицит, без них лесоповал остановится. Сидишь,
как ребеночка, руками держишь. Потеряешь звездочки - потеряешь голову. Так и замерзаешь - от
чайной до чайной. А в чайной - борщ горячий да водки стакан, а все выбегаешь: выглядываешь - не
спиздили ли звездочки, будь они прокляты.
А потом - шабаш, начальник: справочка, пять селедок и проездной литер - домой. А дома-то нет,
нелюбимая жена не ждала, значит, к маме. А мама сама - жена врага народа, ну что ж, два врага -
не так уж и много в одной необставленной комнате.
Вот жизнь, никак ее коротко не пробежишь. Но уж скоро перевал. Еще поездить без билета из
Орехово-Зуева в Москву, в той самой увековеченной Веничкой Ерофеевым электричке: Павлово-Посад,
Фрязево, Кудиново, Купавна. А что делать, если у тебя в кармане всего рубль, а до вечера в
Москве хоть булочку с чаем перехватить надо. Вот гонорарчик днем в какой газете перехватим - и
назад, пожалуйста, как Савва Морозов, а не как Веничка Москва-Петушки, с билетом, с бутербродом,
с гостинцами для семьи.
Два-то раза всего и был женат, немного, несмотря на нормальный интерес к женщинам. Сорок четыре
уже года счастья - просыпаться и видеть рядом с собой на подушке лицо любимой Лидочки, очей
очарованье, - никакое другое рядом и не воображу - не подойдет! Всегда ей в моих глазах те же
18 лет. Это ли не зачеркивает все мое, хоть и стенографически записанное, лихолетье? Подходите,
контролеры, требуйте штраф - за все годы рассчитаемся. Лидочка, до-стань кошелек!
И давно уже посторонние на улице узнают, и кланяются, и автографы просят, и, главное, вижу -
любят. Хоть и понимаю, что это результат телевизионного и газетного мелькания, все же радует:
частичка-то малая и мне причитается. Хорошо заканчиваю. Правда, наверное, лучше плохо начинать,
чем хорошо заканчивать. Но плохо начинать мне уже поздно.
И любят, и говорят свое (кто только это выдумал?) - спасибо, что вы есть!
И вот, хоть и без проблем, которыми озабочено большинство моих сверстников, пожилых людей, а
все-таки не то чтобы заканчивается жизнь, это уж слишком сурово, человек-то я вроде как молодой,
но годов много, и уходят они, прям как сквозь сито просеиваются.
Как хочется жить,
Высоко, безразмерно,
Вдвойне!
Вернуться к истокам,
Когда нам любилось
И пелось.
Конечно, и в двадцать
Хотелось нам жить на войне,
Еще бы! Конечно!
Но так, как сейчас,
Не хотелось.
Как хочется жить
За небывшую юность, всегда,
А жизнь - стометровка,
Когда ее взглядом окинешь!
Как будто на старте стою,
А года
По белым квадратам
Уже набегают на финиш!
СИСТОЛИЧЕСКАЯ ПАУЗА
Сижу. Пишу. И н?а тебе - удар. Гол! И я в Склифе. Для непосвященных - это не из мира спорта,
это "неотложка", институт Склифосовского. Инфаркт. Второй. Реанимация. Дело нешуточное. Лежишь,
притороченный проводами к монитору, на котором борется со смертью твоя единственная надежда -
сердце.
Капельница - слева, капельница - справа, тревога - внутри. Пи-пи - в утку. Пейзаж закончен.
Кардиограмма - аховская. Обход врачей, старший - крутой такой, по-нашему, по-лесоповальски,
лепила. Уверенный в себе, авторитетный. Похож на спокойного автоинспектора, даже симпатичный.
Я таким доверяю. Расскажите, доктор.
- Значит так, - говорит. - Первый инфаркт у вас был задней стенки, а эта неприятность - на
передней. Всего-то и есть две артерии. Плохо, что обе у вас поражены. Это как недолет - перелет,
вилка, следующая неприятность будет с непредсказуемыми последствиями. (Перевожу для
неинтеллигентов: следующая - пиздец!)
- Но может кардиограмма и соврать?
- Гарантия! Отвечаю бутылкой коньяка.
- За что же коньяк? Вот если бы вы пообещали что-то хорошее
Надо, надо, доктора, оставлять больному надежду! - О, батенька, да у вас тут просветление в
конце туннеля! - А пациент уже умер.
Три дня в реанимации, похожей на преисподнюю, и наконец я в палате. Лидочка, радость моя,
прорвалась со своими грейпфрутами и другими причиндалами. Счастье! И сердечко бьется, борется.
И мысли всякие в голову стучатся. Сейчас друзья в очередь начнут в окошко камешками бросаться:
"На кого похож, на меня? Да нет! А на кого? Ты его не знаешь!" (Анекдот.)
А какие, собственно, друзья? Разве есть они у меня, разве были когда-нибудь раньше? Хоть где,
хоть на войне? Да нет, там все друзья, в одну пулю смотрим, убьют - похороним. А раньше, в
детстве? Да нет, тоже все - одна команда: в футбол по пустырям топчемся, рыбу удим, в разные
школы ходим, заткнув книжки за пояс.
Вот сейчас почти каждый день Володя Леменев приходит. Авторитет. Нет, не солнцевский. Здешний,
склифосовский авторитет. Сосудистый хирург от Бога. Профессор. Больше сорока лет ежедневно
оперирует. Я быстро не сосчитаю, но тысяч десять операций за плечами.
- Вчера, - говорит, - чеченца чинил. А боевик, не боевик - не мое дело. Привезли, и на стол.
И мой руки. Вот ты, - это он мне, - ты же боевик, "Лесоповал" все же, а я к тебе прихожу.
Посижу, погляжу - вроде как и тебе легче, и мне.
Друг или не друг? Это после своих двух-трех операций заходит. Не лечить, а врачевать. Дружить
то есть.
И со всеми я - друг, и никто от меня подлянки не до-ждался и не дождется, а чтоб вот один
кто-то, да такой, до гроба, не случалось. Предавали многие, кидали, подличали.
Да дружат-то, в общем, всегда против кого-то: я те за Вовку рыло начищу! А я против кого-то не
хочу. Вот и приходит ко мне, и пусть до конца моих дней приходит, единственная любимая моя
подружка Лидочка.
Как-то поэт Александр Межиров, в пору недолгих наших коротких отношений, сказал поэту Володе
Приходько:
- Из Миши ничего путного не выйдет. Он живет как бухгалтер.
Догадываюсь - утром два яйца всмятку. Потом отведет меньшую в школу. А вечером проверит дневник
и сядет с женулькой смотреть передачу из Сан-Ремо. Скукота! Никакого полета. Надо жить рисково,
на чистом адреналине, как летчик-испытатель, поднимая в небо самолет, который еще наполовину
чертеж. И катапультировавшись, преподнести любимой платок из парашютного шелка. Или,
по-теперешнему, вдвоем взять одним газовым пистолетом обменный пункт "Тверьуниверсалбанка",
чтобы досадить лично Николаю Ивановичу Рыжкову!
Но компания друзей в Москве у нас все же сложилась. Сначала по интересам - мы вместе делали
эстрадный спектакль для молодых тогда артистов Александра Лившица и Александра Левенбука, оба
из сословия медиков. Алик Левенбук и до сих пор наш семейный доктор. Если что, звоню ему, он
спрашивает:
- Поясница? Ну-ка нагнись! Больно? Да, надо вызвать врача.
А тогда с "Аликами" и Николаем Владимировичем Литвиновым мы увлеченно делали "Радионяню", а
другие члены содружества, Феликс Камов и Аркадий Хайт, работали над серией за серией "Ну,
погоди!" Бывали у нас и Лион Измайлов (еще не было закрыто его "Шоу-досье", так как оно еще и
не начиналось), и Эдуард Успенский, Эдюля, уже сражавшийся, как с ветряными мельницами, с
артелями и конфетными фабриками за своего Чебурашку. Но как-то так ближе сдружились вот эти
десять человек (считая и жен). По поводу и без повода мы собирались и хохотали до упаду, а
часто слушали забугорные рассказы возвратившихся с гастролей Аликов и варили мясо в масле по
системе фондю. В минуты горестей и печалей мы тоже были неразлучны. Но и в этой круговой
близости ближе всех ко мне оказался Феликс Камов. Человек глубинного остроумия, он долго
редактировал (переписывал за авторов) сюжеты михалковского "Фитиля", а потом как-то вдруг решил
уехать в Израиль, долго был в отказе, и чем дольше, тем решимость его становилась все гранитней.
Он и перевозил меня в Москву. "Две машины для вашей мясорубки нам много", - сказал, и, сложив
стулья ножки в ножки, мы переехали на одной. А чтобы понятней был его юмор, вспомню: переиначив
знаменитое детское "Начинается земля, как известно, от Кремля", он сказал:
- Как известно, от Кремля начинается хуйня!
Это вам не каламбур, а, может быть, самая гениальная формула того времени. Или еще одна, и
достаточно, шутка. "Вопрос: какой транспорт будет ходить в XXI веке по Бульварному кольцу
вместо троллейбуса № 31? Ответ: Вертолеты. С теми же остановками!"
Больше всех, раньше всех и заразительней всех хохотал Аркадий Хайт, сам придумавший пополам с
Лионом Измайловым Хазанова, включая такого органичного, в связи с внешностью артиста, "Попугая".
Нет уже Аркаши, совсем недавно не стало. Не в свою очередь.
Обязан вспомнить и Яна Френкеля. Мы крепко с ним дружили первые года четыре. Много работали,
смущались успехом (я - открыто, он - в усы), и когда приходили в ресторан, оркестрик стоя
начинал наигрывать яновский вальсок про "Текстильный городок" - Ян и сам был недавним скрипачом
из ресторана "Якорь". Я и в голове не держал, что неплохо бы поработать с кем-то и другим, но
обстоятельства выше. Сигизмунд Кац, композитор-остроумец, сочинил сомнительное двустишье, как
всегда, думаю, ради красного словца, а не со злым умыслом: "Что останича от Френкеля без Танича?
"
Как поступить с этой оскорбительной глупостью, да еще тогда? Теперь-то просто: мы бы его, Дзигу,
заказали, поторговавшись с киллером, баксов за 500, и все. А тогда Яну, естественно, стало
обидно, и он обиделся... на меня. И вскорости выпустил с голоса Евгения Синицина свою
знаменитую, пополам с народом, песню "Калина красная". Без Танича. А я и радовался: видимо, я
умею больше дружить, чем умеют дружить со мной. Замечательная песня!
И вовсе не в отместку, а просто так случилось, появился у нас с Саульским "Жил да был черный
кот за углом", ну, сам появился, нечаянно. А потом возникли в моей жизни, все ненадолго,
Аркадий Островский, Оскар Фельцман, Эдуард Колмановский, Вадим Гамалия. Всего-то по две-три
песни, может быть, и заметные, но не до дружбы же. А между Яном и мной пробежал - если бы
пробежал, нет, так и остался навсегда - холодок. Мы и позже работали вместе, и так, и в кино, и
снова написали знаменитые песни: "Любовь-кольцо", "Обломал немало веток, наломал немало дров",
"Кто-то теряет, кто-то находит". Но разбитые чашки склеиваются плохо.
А потом и вовсе Ян сменил круг общения. К нему уже благоволил сам Шауро из ЦК КПСС - и стал он
композиторским начальником, и лауреатом всех премий, и народным артистом. Была у него эта
слабость - тщеславие - в крови. А в моей памяти - хочу, чтобы и в вашей - Ян Френкель остался
таким, как и был, - красивым, деликатным, талантливым и остроумным человеком. Другом? Не знаю.
Я же говорил, что никогда не имел в жизни того, что в общепринятом смысле называется другом.
Ну, как Маркс и Энгельс. Как Герцен и Огарев. Чтобы жен друг у друга соблазнять. Не было такого.
Только это написал, а тут - медсестра с резиновым жгутом.
- Кровь на РВ сдаем!
- Это как на РВ, на реакцию Вассермана, что ли? На сифилис?
- Ложитесь!
Тут я и засомневался: в кардиологии ли нахожусь, близко от смерти или, может быть, все
значительно проще?
Мы считали,
Что я - двужильный,
Неуемный,
Неудержимый,
Вечен, прочен
И толстокож, -
И попались
На эту ложь!
Оказался я
Тонкостенный,
Самый-самый
Обыкновенный
И не Вечный жид,
А еврей,
Со "скорой помощью"
У дверей.
БУДЕМ - КАК ПУШКИН!
Странно - пишу песни. Поэт - так пиши стихи. И писал всегда стихи. И жил с ними врозь: я - сам
по себе, они - сами по себе стояли на полке. А как появились песни, зажили мы с ними рядышком,
веселей стало. То и дело пересекаясь. Сколько крови мне попортил "Черный кот", этот пустячок о
невезучем человеке. Только мертвые критики не пинали его ногами, а он все живет. Сам я никаких
особо хороших слов о его поэтических достоинствах не имею. А потом, уже по поводу другой моей
песни, "Белый чайничек из Гжели, темно-синие цветы, неужели-неужели, ах, меня не любишь ты?",
редактор получила выговор - оказывается, объявила: "Русская народная песня". С тех пор лично
Сергей Георгиевич Лапин, хозяин всего радио-телевидения, взялся визировать тексты новых песен.
Генералиссимус утверждает меню в солдатской столовой.
"Белый чайничек из Гжели" мы написали с Русланом Горобцом. И тут я, изменив своей традиции,
отвечу на вопрос: "А с кем вам из композиторов работалось лучше всего?" Отвечаю: с Яном
Френкелем, Раймондом Паулсом, Русланом Горобцом и Сергеем Коржуковым. Причин не расфасовываю и
ни перед кем не оправдываюсь. Всем остальным - спасибо.
И вот впервые написалась у меня песня "Признание в любви". Не моя тема - Родина, но написалась
искренне. От души. Вот она, целиком.
Будет слов как раз -
Не много и не мало!
Только те слова,
Что на душу легли!
Родина моя,
Хочу, чтоб услыхала
Ты еще одно
Признание в любви.
Родина моя!
Что будет и что было -
Все я пополам
С тобою разделю,
Вовсе не затем,
Чтоб ты меня любила -
Просто потому,
Что я тебя люблю,
Тихо - не слыхать,
А громко - не умею!
Может, потому
И песню берегу,
Может, потому
Так долго я не смею
Спеть ее тебе
Негромко, как могу.
Нечего комментировать. И с музыкой Серафима Туликова, поверьте, стала одной из моих любимых
песен. До сих пор иногда напеваю ее про себя. Естественно, песню взяли в финал телепередачи
"Песня года", и петь ее должен был, кажется, старший Гнатюк. Но когда выяснилось, что отдали ее
Виктору Вуячичу, Туликов забастовал.
- Да он ее просто провокалирует и все, и мне будет некомфортно присутствовать при этом в зале,
- сказал он.
И на концерт не пришел. Не помню, был ли там я, но фотографии такой памятной - мы рядом с
Туликовым слушаем "Признание в любви" - это уж точно не будет. И жаль.
А вот и еще история из жизни песен. Получилась настоящая, озорная цыганская песня "Три линии"
("На руке - три линии - лепестками лилии", помните?). Записали со Светой Янковской, звездой
театра "Ромэн", и отрядили ее показаться на телевидении. Там сказали: "У нас в программе уже
есть цыганщина, так что примите извинения!" И Света уехала в Америку и уже оттуда, со своей
Ньюйоркщины, запустила песню по всему цыганскому миру. Ее и сейчас поют все рестораны, где и
нет цыган, но где их все равно любят, и дай Бог, чтобы вечно пели!
Теперь маленькое отступление: та, другая песня, что пошла, была оплачена. Ерундой, мелким
подарком, флаконом французских духов за 80 рэ (ну, система такая мелкая была, не то что теперь!)
. Но я-то, чистоплюй, никогда не унижался до этакого. От гордости, а может, от скупости? Не
знаю, но на принципиальный вопрос - надо ли давать взятки, теперь отвечаю: надо! Человек слаб
- и тот, кто дает, и тот, кто берет. Оба. Надо! - говорю я. И не даю!
Теперь два слова об Игоре Шаферане, близком моем приятеле и соавторе, одном из самых первых в
нашем цеху, со своим каким-то теплым песенным словом. Может быть, по-одесски теплым.
Поначалу он все говорил: "Да спросите у Миши!", "Да давайте Мише позвоним!" А потом, набрав
силу (он имел на это право - талант!), стал заседать в худсоветах, на фирме "Мелодия" постоянно.
Позволял себе уже делать и мне какие-то замечания. Кстати, он заседал и на том худсовете, где
зарубили наше с Юрой Антоновым "Зеркало". Талант не обязан быть образцом по всем параметрам.
Игорь как-то сказал обо мне Матецкому: "Миша какую-то хуйню пишет!" Вот этого я как раз себе
никогда не позволял.
Всегда знал, что надо нам быть, как Пушкин, во всем. И стихи пытаться писать так! И с
книготорговцами торговаться. И не завидовать. И за честь жены уметь постоять жизнью!
И спать со свояченицей? Да, если это правда, то - да.
ПОМИНКИ ПО ДРУЗЬЯМ
На первом конкурсе бардовских песен в Питере я был в жюри вместе с Яном Френкелем и Александром
Галичем. Состав участников весьма неслабый - Клячкин, Городницкий, но, разумеется, героем этих
смотрин и центром внимания (всеобщего) был корифей гитарной поэзии, вообще большой поэт
Александр Галич, с которым мы познакомились и неожиданно быстро сблизились. Он, видимо, что-то
угадывал во мне, так как и сам работал и в той, другой, моей песне. ("До свиданья, мама, не
горюй!")
Впрочем, я ошибаюсь. Первый сбор бардов у костра и смотр талантов состоялся раньше, в Бресте,
как страничка сценария Всесоюзного слета следопытов-школьников, разыскивавших могилы героев
Отечественной войны. Уж не знаю, в каком качестве я там был - как следопыт или как герой, но мы
написали для этого слета с Яном песню "Всем, кто идет", и ее потом распевали.
По картинкам
Зачитанных книжек
Через годы шагает отряд -
Комиссары в буденовках
Рыжих
И солдаты
В шинелях до пят.
А вот на бардовском параде в Питере, как я уже говорил, средоточием внимания был член жюри
Александр Галич, живой классик жанра, всеми приглашаемый, и даже сам Темирканов не скрывал
восторга, слушая его - конечно, поэзию, а не музыку.
Высоцкого и Окуджавы вживую в Питере не было, но показали коротенький документальный фильм,
может быть, специально к этому мероприятию и сделанный. В нем в своем интервью на вопрос: "Как
вы относитесь к советской массовой песне?" - молодой Владимир Высоцкий ответил: "Я ее не
понимаю. Вот у них сейчас популярна песня "На тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся
клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет..." И целых три автора!.." Имелись в виду
мы с Шафераном и Оскар Фельцман. Дай Бог мне написать еще раз такую всенародно любимую песню!
Ее спел 170-миллионный хор! Такие песни неподсудны, но Высоцкий лишь посмеялся над нами.
И вот как долго я подхожу к печальному дню похорон Игоря Шаферана. Поминки были в Центральном
Доме литераторов, где при жизни не больно-то "праздновали" песенных поэтов. Не понимая, что
автор такой песни, как "Зачем вы, девочки, красивых любите?", народной песни, достоин светлой
памяти. Уйдет много поэтов, забудется много песен, а этой суждена долгая жизнь. Но организовал
тризну поэт Григорий Поженян, человек авторитетный в литературном мире и вообще на командных
пунктах, который или дружил с Игорем, не знаю, или ценил его песенный талант, или то и другое
вместе. Скорее всего.
Коротенькое слово о Грише Поженяне. Ко мне он и до сих пор относится прохладно, и я не машу
крылышками ему навстречу. Очень сильный поэтический дар не позволил, однако, ему занять его
законное место - так распорядилась судьба, заслонив его могучей кучкой эстрадных поэтов-попули-
стов. Но Гриша - человек из сильных, из пуленепробиваемых, в тельняшке, и так всегда считал
себя первым. И считает, и имеет на это резонные основания. И я жалею, что почему-то так вышло,
не подружился с ним по жизни.
И вот на поминках по Игорю Шаферану подходит ко мне незнакомая семейная пара и рассказывает:
они - друзья Игоря и Владимира Высоцкого. Высоцкий незадолго до своей смерти говорил о том
вышеупомянутом интервью, как об ошибке, и просил извиниться за него перед авторами, и сам
собирался это сделать. И они рады сказать это мне, и слава Богу, успели.
Так закончился наш заглазный конфликт с Владимиром Высоцким. Заочно, как и начался.
Хочу сознаться: я стараюсь избегать похорон. Впечатлительный человек, я примеряю все гробы на
себя и потом долго и трудно возвращаюсь на этот свет. Но есть люди, такие как Игорь Шаферан или
Гена Шпаликов, которых не мог я не проводить в последний путь...
Я стоял в Доме кино у гроба Шпаликова и думал, и даже хотел это сказать, но за другими не успел:
"Когда умирают такие чистые люди, как Гена, живым должно быть немножко стыдно". И провожал его
до Ваганьковского кладбища в ненастье, и долго потом не мог вернуться с погоста.
А несколькими днями раньше Гена позвонил мне из Переделкина.
- Миш, приезжай, а? У меня денежка завелась. Долг отдам. Посидим, а?
Я почему-то не мог. До сих пор, когда вспоминаю Генку, веду трудный спор со своей совестью: а
если бы я приехал, и мы бы с ним закочегарили, начитали бы друг другу стихов, и, глядишь, смурь
не пришла бы ему в голову. Но я не приехал.
Прочел жене этот кусочек, и она рассказала: за несколько часов до последнего отъезда в
Переделкино, а может быть, по дороге туда, на такси, Гена вдруг, без звонка, заявился к нам.
Мы жили тогда на окраине, на улице Дыбенко. Лидочка, как всегда, накрыла стол на колесиках.
Гена сказал: "Спасибо, я ничего не пью, даже пива! Заехал попрощаться. Дай Бог вам с Мишей
счастья!"
И уехал. Лиде не могло и в голову прийти, что он уезжал навсегда. Он был такой спокойный,
трезвый и благостный, как будто выполнил какую-то ему одному известную миссию.
Игорь Шаферан долго и тяжело болел. И, главное, неотвратимо. Когда на долю человеку выпадает
такая нечеловеческая больничная боль, а потом наступает конец, обычно говорят: "Отмучился".
А про других, умерших на ходу: "Не может быть! Мы же вчера были вместе в Книжной лавке на
Кузнецком!"
Мы не знаем, как мы умрем. И уже многих, здесь упомянутых, нет на свете. Игорь Шаферан.
Ян Френкель. Александр Галич. Владимир Высоцкий. Геннадий Шпаликов. Аркадий Хайт. Мертвых
вообще больше, чем живых. А про себя и сказать не могу - живой я или мертвый. Вот стихотворение
из первой моей "совписовской" книжки.
Фотографии сверстников
Под стеклом украшают музей.
Люди среднего возраста,
Мы привыкли к потерям.
Верим в гибель богов
И в кончину друзей,
Только в нашу мы смерть
Никогда не поверим.
Не успеем.
Нечаянный вечер придет,
С Левитаном в транзисторе,
С детективом под мышкой,
Обычный,
А потом кто-то скажет:
- Безжалостный год!
Мы ведь только вчера
С ним сидели
В шашлычной.
И друзьям позвонит,
Или я позвоню им
О нем!
Но пока нашей подписи
Верит сберкасса,
Я вам столик займу,
Приезжайте - кирнем!
У Никитских,
В шашлычной,
Хорошее мясо.
Нет давно тех друзей, того времени, молодости, той шашлычной у Никитских ворот. Идет совсем
другая жизнь и постепенно, не замечая этого, становится прошлым!
"ПРОСКАКАЛ НА РОЗОВОМ КОНЕ"
Первый свой орден Красной звезды я получил на передовой. Уж не помню, кто к нам добрался, но я
за ним в тыл не ходил.
Надо сказать, что почти каждые 20 лет, как только подрастает новое поколение, правителям есть
под кого затевать войны. Придумывается новый Боевой устав пехоты, новый полный профиль окопа,
танки вместо лошадей, ордена. И эти эфемерные значки, представьте, греют сердце молодого
солдата. Ничего, что рядом смерть, и даже две - товарища и твоя, но когда дают орден, сердце
екает от маленькой гордости. Красная звезда как раз и была придумана в период между Гражданской
и Великой Отечественной, пока мы вырастали.
Открываю коробочку, а там, ну да вы знаете, эмалированная звезда, а посередине, в кругу,
серебряный воин РККА. А мой воин - черный. Опять мне, как всегда, не везет. Что делать? Тут
кто-то догадался: а ты потри его об шинель! Я и начал тереть, и просветлялся солдат, и
просветлялось у меня на душе.
Землянка была вырыта на повороте дороги, стоял мороз, а за дорогой начиналось минное поле до
самого немца, метров 600. В землянке тоже стоял мороз, хоть мы и топили - чем бы вы думали? -
порохом из немецких танковых снарядов. Порох представлял из себя такие серого цвета длинные
макароны. Они хорошо сгорали, но тепла не прибавлялось. Только вонь. А я все тер и тер своего
амальгамированного солдата об полу уже снятой шинели.
- Там машина проехала! - крикнул часовой. - С начальством.
Ну, я орден - в карман, выхожу. Какое еще начальство в этом месте? Вижу - "виллис" американский
и из него трое вылазят: шофер, полковник (по папахе определил) и складный такой генерал в
бекеше нараспашку. Кто им, генералам тем, так складно бекеши строил, неужели и тогда Слава
Зайцев?
Тут немец из своего скорострельного (наш "Максим" стрелял так: тах-тах-тах-тах; а ихние -
фррру-фрру-фрру!) как даст по "виллису" - под ноги, стежку снега на шоссе поднял. Этих двоих -
как ветер в кювет сдул, а генерал и не пошевелился. Кивнул им головой - поехали. Те смущенно
отряхнули снег, и "виллис" развернулся, как на месте, - и от греха. А как мою пушку проскочили,
задом к немцу снова стали, порученец к нам подходит и спрашивает:
- Генерал Баграмян ищет штаб тридцать третьего ком-брига. - Мы пожали плечами, и "виллис"
умчался, поднимая снежную пыль.
Отчистил я своего солдата на ордене, потом носил его на правой стороне гимнастерки. Потом и на
левой у меня засветилась звезда ордена Славы с георгиевской лентой. Из какого металла звезда,
не знаю, но оттирать ее не было нужды - белая.
Так и носил я эти две железки (так на фронте у нас не обидно, а на сленге ордена назывались)
почти что два года. Других не было, а под этими две невыгоревшие на солнце звезды так и кричали
с гимнастерки: солдатик-то фронтовик.
И когда подполковник в МГБ, помните, сказал мне:
- Предлагаю рассказать о вашей контрреволюционной деятельности... - я выразительно опустил
глаза на две эти невыгоревшие на хаки звезды. Думал - поможет, но чуть не схлопотал по фейсу.
Я всегда был наивен. Плохое качество, но не самое же плохое! Был еще один человек, который
сказал: "Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Будто я весенней гулкой ранью проскакал на розовом
коне!"
Как все-таки может большой поэт сказать за всех - за себя, за вас, за меня! Вот и придумал он
про свою и про мою жизнь: "Проскакал на розовом коне".
СЕРГЕЙ КОРЖУКОВ
- Вот тебе, Миничка, наша хрустальная проза! - сказал, подписывая мне книжку "Город принял",
Аркадий Вайнер. Ну, там хрустальная - не хрустальная (может, он шутил), но эту отличную
милицейскую повесть я прочел с удовольствием. Так началась наша дружба, которой уже лет
пятнадцать, а то и все двадцать.
Когда между братьями пробежала черная кошка, кто хрустальнее, я, конечно, безоговорочно принял
сторону старшего брата, считая разборку излишней и неморальной.
Слово-то какое подобралось - неморальной. Впрочем, Аркадий и жил-то почти что в таком переулке
- он назывался Безбожный. Так она и продолжается, наша дружба, хотя дела, болезни и годы все
дальше разводят нас и жизнь протекает как бы врозь, но, встретившись, мы по-настоящему,
по-братски радуемся этой, теперь уже чаще всего случайной встрече.
Живем с братьями в Болшево, в Доме кинематографистов, они делают сценарий "Гонки по вертикали"
для Киевской студии, а я дровишки на шашлык колю. Добывал я, как мог, свои будущие бляшки в
сосудах. И понадобилась им в кино для Гафта (он играл роль матерого урки) стилизованная под
жиганскую песня. И вот что у меня получилось.
Ой, схватили на бану
Ой, да малолетку,
На три года пацану
Стало небо в клетку.
Ой, ча да ча-ча-ча,
Да позовите мне врача.
А я скажу тому врачу,
Что к родной мамочке хочу.
Ой, кусают комары
В тундре неразлучной!
Обе ручки - не мои
На пиле двухручной.
Ой, тепло на Колыме
После ледолома!
А я на воле - как в тюрьме,
А в тюрьме - как дома.
Ой, ча да ча-ча-ча,
Да позовите мне врача,
А я скажу тому врачу,
Что к родной мамочке хочу.
Братья вскоре рассорились со студией и с режиссером, они - как и я - это умеют, и якобы поэтому
песня моя не пригодилась. На самом деле, я думаю, одному из братьев песня показалась
недостаточно хрустальной, как бы гусь-хрустальной, и они ее даже Гафту не показывали. И песня
осталась у меня и, слава Богу, положила начало большому, можно сказать, роману в песнях о
сталинском лагере, который я хорошо знал, потому как варился в этом вареве и на пайке целых
шесть лет.
А дальше написалось "Письмо матери".
Не пишу. Ты не жди почтальона,
И на стук не срывайся чуть свет!
Это блажь воровского закона,
Но у жулика матери нет...
Мы живем не на воле, а в зоне
И по нашим раскладам правы,
И твои я снимаю ладони
С непутевой своей головы.
Мне не стыдно цитировать свои песни, и пусть их читает кто угодно, хоть сам Петрарка с Лаурой!
А потом, в Переделкине, возникла "Тося".
Она на Кировской служила,
На почтампе,
Налево в зале,
В девятнадцатом окне!
И ничего в ней
Вроде не было такого,
А вот, представьте,
Понаравилася мне...
А потом:
Вагон столыпинский,
Кругом решеточки,
Конвой из Вологды,
Не до чечеточки.
Конвой из Вологды,
Не до бутылочки,
А из Бутырочки -
До пересылочки.
Не зовите, не зовите Петрарку: прекращаю.
А вскоре появился и музыкант - Сережа Коржуков, с которым мы сразу поняли друг друга, и, не
думая ни о какой группе "Лесоповал", принялись в охотку писать такие песни, одну за другой.
Чаще всего - я ему из Юрмалы диктую текст, а он мне обратно - играет музыку.
Однажды днем звонит и говорит:
- Михаил Саич, сижу с настоящим вором. Водочку пьем помаленьку. Материял изучаю. Клево!
- Ну, ты все же поосторожней...
Кончилось тем, что тот у него денег одолжил без отдачи, да и часы ручные тоже куда-то
улетучились. Наука!
Сережа был очень одаренным мелодистом, лет с пятнадцати не расставался с гитарой, и слетали с
ее шести струн его яркие, как бы незамысловатые мелодии.
Он был похож на горьковского Челкаша - высокий, тощий, сутулый, взгляд мрачный, но мы поначалу
и не знали - кто должен петь эти песни. Думали о Кальянове, о Григории Лепсе, о Приемыхове
(его из "Холодного лета" я и держал в уме, сочиняя). А оказалось - лучше Сережи Коржукова,
пожалуй, никто бы нам это и не изобразил.
А наутро после того, как мы с ним появились в телевизоре с первыми пятью песнями, затрезвонил у
меня телефон с вопросами. Кто такой? Откуда? Что за песни? Где их купить? Прямо лесной пожар!
Что отвечать? Хороший мальчик, музыкант из ресторана, ученик кабацкого корифея Михаила Гулько,
когда-то собиравшего народ в ресторане сада "Эрмитаж", а потом в "Одессе" на Брайтон-бич,
Нью-Йорк, штат Нью-Йорк.
Вот в этом городе потом и написал я Мише Гулько песню "Кабацкий музыкант", которую здесь и
приведу с сокращением, потому что по теме и потому, что другого места не будет.
Кабацкий музыкант
Алеша Дмитриевич,
Ему подносят все,
И он немножко пьян,
Но в этом кабаке
Он - как Иван-царевич,
И это на него
Приходит ресторан.
Играй, Алеша,
На своей гитаре,
Я - первый друг
Таланта твоего!
Ты видишь - девочки
Стоят на тротуаре,
И это - жизнь,
А больше ничего.
Кабацкий музыкант
Поет чуть-чуть фальшиво,
Но мы ему простим
Заведомую ложь!
А как он должен петь,
Когда разносят пиво,
И танцы до утра,
И хохот, и балдеж?
Кабацкий музыкант,
Как рыба в океане, -
Вот в этом бардаке,
Где шум и неуют,
И мужики ему
Подносят мани-мани,
А девочки любовь
Бесплатно выдают.
Кабацкий музыкант,
Ах, сколько их по свету
Разбросано кругом,
Вблизи и вдалеке!
Алеша ни при чем,
Поскольку песня эта,
Она же - обо всех,
Поющих в кабаке.
Играй, Алеша,
На своей гитаре,
Я - первый друг
Таланта твоего!
Ты видишь - девочки
Стоят на тротуаре,
И это - жизнь,
А больше ничего.
А потом нас все захотели, набрали мы первых попавшихся музыкантов, придумал я фишку "Лесоповал",
и, отыграв с аншлагом первый концерт в "России" (место рождения - ГЦКЗ "Россия", Москва),
покатились мы уже с меньшим успехом по стране - благо, она тогда была огромна. Что ж, ни
раскрутки, ни рекламы, ни кассет, ни имени! Нормально для неудачи.
Но все пришло - и клипы, и целых три компактных диска - тогдашней новинки, отданной нами
торговцам совсем задаром (и снова финансовая ситуация не дает нам возможности распорядиться
нашим седьмым, уже без Сережи, альбомом).
Ездил Сергей Коржуков по стране, давно уже любимый по миллионным тиражам кассет, не веря в
собственный успех. Музыканты отсеивались, большей частью по пьянке, иногда профессионалы, что
тут поделать? Родина. Сергей держался, потому что на нем держался и весь "Лесоповал", директор
воровал. Так существовали мы до самой трагедии 20 июля 1994 года.
Что я мог бы сказать о трагической гибели талантливого и любимого многими и нами артиста и
человека? Точнее, что я хотел бы сказать? Это немножко разные вещи.
Во-первых, кто может знать, как упал он с балкона 14-го этажа дома, где проживал у матери,
расставшись со своей многолетней женой Людмилой - сам, нарочно или нечаянно, поскользнувшись.
Говорят, была будто бы какая-то записка, но ее, опять же будто бы, забрала милиция. Мы не
хлопотали ее прочесть, и нет никаких оснований даже предположительно представить ее текст.
Внешне у него все было в порядке: популярность, расцвет таланта, первые деньги; и он собирался
строить под Москвой дачу, мечтал, чтобы был бассейн. Впереди - уже написанный четвертый альбом
"Лесоповала" - "Амнистия", гастроли, успех, новые друзья. Но Сережа был человек не внешний, а
внутренний. Как в него заглянуть?
Жива мама - Марья Васильевна Коржукова, может быть, она знает то, чего не знаем мы. Нашелся бы
кто разговорить ее.
А письма с объяснениями в любви и даже подарки до сих пор приходят на его имя. Лебединая песня
Сергея Коржукова. Ее поют во всем мире, где есть хоть два русских человека. Один русский
человек тоже заказал бы, да стесняется. Вот она.
Я куплю тебе дом
У пруда, в Подмосковье,
И тебя приведу
В этот собственный дом!
Заведу голубей,
И с тобой, и с любовью
Мы посадим сирень под окном.
А белый лебедь на пруду
Качает павшую звезду,
На том пруду,
Куда тебя я приведу.
А пока ни кола,
Ни двора и ни сада,
Чтобы мог я за ручку тебя
Привести!
Угадаем с тобой -
Самому мне не надо -
Наши пять номеров из шести.
Мало шансов у нас,
Но мужик-барабанщик,
Что кидает шары,
Управляя лотом,
Мне сказал номера,
Если он не обманщик,
На которые нам выпадет дом.
"ЛЕСОПОВАЛ", ВОСКРЕСЕНИЕ
А как не стало Сергея Коржукова - не стало и "Лесоповала", потому что он, собственно, и был
"Лесоповалом". С полгода мы находились в шоке, да и люди остались без работы: балетным было
негде танцевать, директору - негде воровать. Потом и посторонние люди просили не закрывать
проект. Мелькнули мы, как звезда на небосклоне, и потухли. Не заменять же Сережу на другого
солиста - недостойно как-то, да и не найдешь такого второго. И решено было набрать новую группу,
да такую, чтобы все в ней пели Сережины песни. Конкурс втихую объявили и выбрали поначалу
человек пять, для кого "Лесоповал" чего-то значил, да и по типажу.
И почти через год вышли с первым концертом в ДК АЗЛК. После концерта шампанское лилось, многие
поздравляли, но концерт был, что называется, "не Сережа". Один мой знакомый пожилой вор в
законе, дядя Володя, человек зоркий, прозрачный, сказал:
- Шумят много. Души мало.
Хочу заметить вам, что авторитетом и у воров считается не самый дерзкий, а самый умный.
Сели плотно репетировать, новые песни пошли, с кем-то по дороге расстались, но и теперь в
составе есть люди, которыми дорожу. Всех не буду вспоминать, но есть двое - они и поддерживают
во мне желание продолжать жизнь группы "Лесоповал". Это Сергей Куприк, по удивительной
случайности похожий и внешне на покойного Сережу, с хорошим тембрально голосом (нашего тембра),
да и вообще с воспитанным чувством мужского достоинства. За эти качества прощаю ему многое.
И второй - Шура Федорков, отвечающий у нас за музыку. Он и автор множества наших песен и
аранжировок, и с Сергеем Коржуковым на записях работал. И гитарист, и клавишник, и даже хороший
трубач. И весьма достоин уважения по человеческим параметрам.
В новом составе мы побывали трижды в русской Америке, в русском Израиле, куда собираемся снова
- в этих странах любят "Лесоповал". Но - достаточно, это не книга о людях "Лесоповала", я даже
двух слов еще не сказал о своих дочерях.
Пишу я на выдвижной доске прикроватной тумбочки в кардиологии института Склифосовского, не
очень удобно. Но все же обязан снова оправдываться перед нашими критиками. Я им:
Зло живет на земле не одно,
А с добром перепутано сложно!
И на воле неволи полно,
И в тюрьме без надежды не можно.
Я им говорю: мы дали высказаться миллионам людей, постарались их услышать и где-то понять.
И дать им надежду. "Ведь люди же они!"
А они мне, Капа Деловая, и другие такие продвинутые и стильные... На днях снова их газета
плюнула в нашу сторону... Расскажу. Очерк о молодом спортивном таланте - 17 лет - теннисисте
Мише Южном, нашей большой надежде в большом теннисе, в большом мире.
- А как вы настраиваетесь, Миша, на конкретную игру?
- А слушаю песни группы "Лесоповал"!
- Вау! Чем же вам близка эта блатная лирика?
Ну, в общем, довольно, да? Так вот все их обвинения сводятся к главному: не популяризируем ли
мы в такое гиблое криминальное время воровской кайф?
Чуть-чуть-чуть они, может быть, и правы: в первых альбомах что-то и было, выскочило из-под
моего внимания, я тогда не знал, что проект растянется песен на 80, но и там было:
И вы не завидуйте, эй,
Что легкую ношу ношу!
На совести черной моей
Я, как на распятье, вишу.
И мы давно уже в своих концертах похоронили воров-скую романтику, лет, наверное, пять. Надо же
слышать, что поем, чтобы выговаривать.
А самое главное, и вольно вам считать это неправдой - у нас этой романтики намного меньше, чем
существует ее у пацанов в реальной их бесперспективной жизни. Это не всегда зрело понимаемая
жажда риска и подвига, чувство мужской верности, этакий тайный сговор молодых и сильных в
поиске выхода из беспросвета.
А потом уже - сбитый замок на пивном ларьке, украденный ящик чешского пива и коробка "Сникерсов"
для по-дружки. И народный судья, и гробовое молчание несознанки, и материнские слезы.
Это уже так близко к тому беспределу, который творится в Чечне с обеих сторон. Но если вы меня
спросите про Чечню: за чей же я все-таки беспредел, я без всякой дипломатии вам отвечу - за наш!
А началося все
Аж в детской школе:
Кому-то -
Будь готов!
Всегда готов!
А я уже болтался
На приколе
У беспощадных
МУРовских ментов.
ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ
Меня все еще не выписывают из госпиталя, и будущее мое - во мраке. И, как многие сейчас, я
надеюсь на Бога. Не будучи по-настоящему, по своей сути, верующим человеком, не принадлежа ни к
одной религии и церкви, скверный пионерский мальчик в истоках, я всегда потом, начиная с войны,
обращался к Господу: "Господи, помоги, поддержи и выручи!" Понимаю, что это даже близко не
настоящая вера. Но это все же извинительней, чем поведение ставящих свечи в храмах коммунистов.
Я ничего против Бога не совершал.
Не отменившие ни одной своей догмы (религия - опиум для народа!), разрушившие тысячи церквей и
изничтожившие десятки тысяч церковнослужителей, стоят они теперь, благостно улыбаясь друг другу
с первослужителями. И мне чудится иногда, что это Сталин стоит со свечкой рядом с Архиепископом
всея Руси, как мне давным-давно как-то приснился Сталин же, грызущий детскую ножку, ну, как
куриную.
И оказалось, что все-то коммунисты крещеные, все-то их дети тоже тайно крещеные. Тогда они
обманывали свою партию, теперь обманывают Бога. Да и большинство обратившихся к Богу сейчас
(хотя это, наверное, хорошо, что все больше людей тянется к вере, вот и я крестился) веруют, к
сожалению, как-то расчетливо. Не Богу, а от Бога - пронеси, помоги и помилуй.
Не мне - да я и не собирался касаться этой темы, но так или иначе, я много рассуждал сам с
собой о Боге, о вере, о религии. Старался жить по-божески, помня о десяти Его заповедях,
переданных через Моисея и, по-моему, сильно интерпретированных за многие века. Почему
"чти субботу" раньше и, стало быть, важнее, чем "не убий" или "не укради"? Как соблюсти
заповедь "не пожелай жены ближнего и дальнего твоего", то есть незнакомого? Это что же - пройти
мимо красоты, не поднимая глаз? Не имея права? Но это же полная несвобода.
Конечно, ерунда - все мои размышления перед словом Божиим, но и стараясь не нарушить ни одной
заповеди, я понимал, что без греха прожить невозможно. И нужно только посмотреть Богу в глаза
(каждый может посмотреть Богу в глаза!) и покаяться. И Он поймет и простит - Он может все.
И я хочу вам пожелать: будьте здоровы и счастливы. Живите долго!
"Живите долго!" Это и есть мое вам пожелание - одиннадцатая заповедь. Потому что ничего на
земле дороже человеческой жизни-то и нет.
К молитве не хожу,
И в церкви русской
Я где-то с краю,
Где-то в стороне.
Я - грешный человек,
И сердце мое пусто.
И колокол по мне
Гудит-гудит во мне.
И каждый Божий день,
Когда светает,
И что прошло - прошло
И след простыл!
Я Господа прошу -
Грехов у нас хватает -
Прости меня, прости! -
А Он уже простил.
И снова по весне
Цветет багульник,
И снег, журча,
Уходит со двора,
И вижу я, слепой
Вчерашний богохульник,
Как много на земле
И света, и добра!
ГРУЗИНСКИЕ ДЕЛА
Я немножко рассказывал вам про ТАУ - Тбилисское артиллерийское училище, в котором учился. Наш
гаубичный дивизион располагался не на Плехановской, а отдельно, на повороте, где так искристо
звенели быстрее, чем во всем мире, бегающие тбилисские трамваи. Гаубицы тягали кони, и было их
в дивизионе штук пятьдесят пять, в основном першероны - тяжеловозы, красавцы, они содержались в
конюшне, а днем - на коновязи, привязанные у стены. А за стеной - городская венерическая
больница! И было так загадочно, и опасно, и заманчиво разговаривать с несчастными красавицами!
А поскольку у меня всегда было много неотбытых внеочередных нарядов, а по уставу курсант должен
же еще и ходить на занятия, то я ровно через день был дневальным по конюшне, и от меня так
всегда разило навозом, что морщили нос даже запретные для нас венерические барышни.
И часто вместе со мной нес эту тюремную службу Вова Колесников, мы подружились. Как ни странно,
с такой фамилией, Вова был грузин и говорил по-русски с большим тбилисским акцентом. Однажды,
то ли в увольнении, то ли в самоволке, оказался я у него в гостях. Это был настоящий грузинский
пир горой. Не знаю, по какому поводу, - бесконечный, шумный, непередаваемо разносольный. За
столом одни мужики, женщины лишь подают еду, вино и травы. Вино в кувшинах, не в бутылках,
сколько кувшинов принесли, не сосчитать: мы, голодные курсанты, вырубились быстро, все поплыло,
поплыло, поплыло. Пьяных грузин замечено не было, умеют они бражничать, как никто, красиво.
Много лет спустя довелось мне быть гостем наших олимпийцев-зимников в Бакуриани. Ну там сборная
- биатлонисты, слаломисты, знаменитая Рая Сметанина. Человек я уже был давно известный, дружбы
заводились легко, но, разумеется, безалкоголье полное, как высокогорье. И увез меня оттуда
через Боржоми грузинский паренек Темури Горгадзе, тоже гость Бакуриани, на своем "жигуленке" -
тогда иномарки были только лично у Брежнева.
Ну, снова грузинское пиршество (как им это удается - не знаю, ведь небогатые же все люди!),
хинкал, дружба - рекой, а потом проводы на зестафонский поезд в Тбилиси. Проводы с бочонком
вина. Не знаю - литров десять, а может, и двадцать - такие тяжести были мне тогда по плечу.
А в Тбилиси - встреча на рассвете, Саша Басилая встречал, снова - ранний хинкал, номер в
гостинице "Иверия", долгие разговоры о мюзикле "Свадьба соек", который предстояло нам после
написать. У меня с собой из Москвы, помню точно, 800 рублей, которые я ну никак не мог
истратить, не дают. Деньги не Бог весть какие, но посидеть вечером с друзьями вполне достаточно.
Да еще с моим бочонком вина.
Приглашаю Сашу и его друзей по группе "Иверия" на ужин и беру с него слово, что стол держу я,
и никаких грузинских фокусов, потому что гостя надо уважать.
Наступает вечер. Спускаемся вниз. Стол накрыт в довольно просторном зале. Сходятся гости, я
почти никого не знаю - десять-двадцать-тридцать человек, многие с дамами, похоже на свадьбу.
Начинаются тосты. Официанты шустрят, гости прибавляются, вино, бутылочное, возят каталками -
сразу бутылок по пятьдесят. Понимаю, что мне не рассчитаться за эту скатерть-самобранку. Ну
ничего, соображаю, одолжу пару тысяч у Саши, но душа вон, Москвы не опозорю.
- Саша, - говорю, - мы же договаривались, что за стол отвечаю я.
- А вы и рассчитаетесь! Но неужели мы будем разливать ваш бочонок вина?
Подхожу к официанту за приговором, хочу, мол, выступить.
- Я все уже подсчитал. С вас сто двадцать рублей.
Грузинские дела! И беседы на эту тему можно вести с кем угодно, но не с грузинами.
А еще через пару месяцев ожидаю к себе на дачу, в Юрмалу, посланца "Иверии", одного из авторов
грузинского варианта "Свадьбы соек", самого смешного артиста этой любимой в Грузии группы, Каху.
Собираюсь на станцию, на всякий случай с собой пару сумок (уж они обязательно вы-ступят) - под
кахетинское, под "Мукузани", под "Саперави". А он сходит с электрички с тоненькой папочкой, а в
папочке - либретто, подстрочный перевод пьесы и - о, удивление! - никакого "Мукузани". Правда,
извинился, что приехал не совсем как грузин, торопился. Ну, да ведь не пить же приехал - с этой
встречи и началась "Свадьба соек" по-русски, которую вы, может быть, знаете.
В Юрмале с вином и тогда, и теперь хорошо, и сумки пригодились - набираю болгарского (нарочно
болгарского) вина, дома никого нет, и работа начинается. Переводы я записывал Кахиной хорошей,
только из-за границы, ручкой "Паркер", которую, прощаясь, реквизировал у него.
- Аванс! - сказал я.
- Ради Бога! - сказал Каха с обидой.
Но это был и аванс, и расчет за всю работу. По-моему, больше ничего я за "Свадьбу соек" не
получил.
А текст ниже напечатанной и ставшей суперпопулярной в грузинских питейных заведениях песни
"Два кувшина" Каха перевел мне так:
- Ну, это народная песня. Ну, в общем, было два кувшина: один - с ручками, другой - без ручками.
..
Жили-были два кувшина,
Вай-вай!
Высотою в два аршина,
Вай-вай!
Молоко в одном держали,
Вай-вай!
А в другом - вино "Гурджани",
Вай!
Сколько раз они слыхали
Вай-вай!
По-грузински слово нали-
Вай-вай!
Из какого пить кувшина?
Вай-вай!
Молоко - не для грузина,
Вай!
День гуляли, два гуляли,
Вай-вай!
Все кричали:
Нали-нали -
Вай-вай!
Неизвестно - в чем причина?
Вай-вай!
Но разбились два кувшина,
Вай!
Купим новые кувшины,
Вай-вай!
На Кавказе - много глины,
Вай-вай!
Все не вечны, все там будем,
Вай-вай!
А пока - послужим людям,
Вай!
НЕТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР
Слышу, как бы слышу ваши вопросы о моих личных человеческих отношениях с людьми, благодаря
которым мои песни стали вашими любимыми песнями. Но вас-то интересует именно то, о чем так
опасно рассказывать, чтобы не обронить лишних сведений (лишние сведения - это сплетни).
Особенно когда дело касается женщин. О композиторах я уже так или иначе рассказывал. Что
касается мужчин-исполнителей, то я хотел бы здесь высказать благодарность Иосифу Кобзону,
Валерию Леонтьеву, Эдуарду Хилю, Игорю Скляру, Валерию Сюткину, Славе Малежику, Юрию Антонову,
Сосо Павлиашвили, Александру Малинину, Филиппу Киркорову, группе "Лесоповал". Список
утверждается?
О женщинах же разговор особый и отдельный. Чтобы совсем никого не обидеть, точнее - чтобы
совсем никто не обиделся, надо бы этой главы и не писать.
Что свойственно всем моим поющим подругам, как одной? Все, как одна, не знают, чего они хотели
бы спеть! Ко мне сейчас нет очереди за песнями (растаяла, потому как мода переменчива), и
единственно, чем я могу заявить, что я еще не умер, - это новая хорошая песня. Хит! И у меня
появилась возможность призадуматься: что - я стал писать хуже или появились другие, которые
пишут лучше? Должен отрицательно ответить на оба эти вопроса, хоть дело тут, может быть, еще и
в музыке.
Вот появилась у меня как-то со своим продюсером молодая певица Катя Лель. А у продюсера -
японский ресторан. Да не один. И кто я для него? Башмачкин. Показал я им несколько сочинений,
готовых, с музыкой, до одних стихов дело не дошло. Не спросили. Реакция:
- Ой, какая хорошая песенка для Тани Овсиенко!
- Ой, это же ну прямо Алена Апина!
Продюсер:
- Михаил Исаевич! Давайте я буду предлагать исполнителям ваши песни.
- Да вам-то самим что - ничего не нравится?
- Нравится. Но это - не я. Я - не такая!
А какая ты, Катя? Какая ты? Пока не ясно. Самый раз бы тебе попросить стихи, поработать вместе
с мэтром, глядишь, и выпустишь свою "Погоду в доме", без которой не стать тебе Ларисой Долиной.
Нет, они приходят за готовым хитом. А вдруг белый гриб растет прямо под уличным фонарем? Не
растет.
Это я не к тому, чтобы обидеть лично Катю Лель, обидевшую меня. Это к тому, о чем я сказал
раньше: не знают, чего ищут, не знают, что из чего вырастает, а фанаберия у всех - выше крыши.
Пионерское воспитание. Пока писал, появилась на телефоне Катя Лель - одна песня ей все же
показалась. Ну, лиха беда начало!
"Алла Борисовна. Алла. Аллочка". Именно с Аллочкой встретился я в начале своей и в самом начале
ее творческой дороги. Шестнадцатилетняя девочка часто мелькала в коридоре и комнатах
долгожительницы - радиопередачи "С добрым утром!" Очевидно, ее опекал кто-то из редакторов, уже
разглядевший в ней потенциальную звезду эстрады. Не помню, как она была одета, но почему-то
втемяшилась мне в голову школьная форма с фартуком. Наверное, это мираж.
Такой же, как легенда обо мне в той же редакции: Танич к нам заявился летом в сандалиях на босу
ногу. Вот до чего был нищ! А я, человек с юга, просто привык носить сандалии на босу ногу.
Зачем летом носки, жарко! Да и на нашем языке, придумавшем "авоську", сандалеты с итальянского
переведены как босоножки, а это предполагает босые ноги, без носков. Хотя и нищ, по совпадению,
был вполне.
Так вот, когда мы с Левоном Мерабовым принесли песню "Робот", Алла оказалась тут как тут, и
было решено попробовать записать песню с ней. Записала она ее удивительно легко и счастливо -
песню с ее голоса запела вся эстрада, а следом и вторую (с Гамалеей), "По грибы". Так началась
суперстар нашей эстрады. Так началась и продолжается наша ненавязчивая дружба. И хоть почему-то
Алла впоследствии спела мало моих песен, но я был рад получить от нее поздравительную к юбилею
открытку: "Вы - удивительный! И мы еще споем!" Надеюсь, это так и будет. Успеть бы, пока мы
живы.
Легко работалось мне с Эдитой Пьехой, просто никак не работалось - я получал уже готовые,
хорошо записанные песни или даже впервые слушал их по радио и телевидению. С Эдитой
Станиславовной работали авторы музыки. И у меня не было и нет к ней никаких комментариев.
И когда под проливным ливнем мы открывали звезду "Эдита Пьеха" у "России", на Площади звезд,
я сказал:
- Вот уж кто по праву занимает здесь свое, а не чужое место!
Мастер. Вспомните, как она спела такие мои песни, как "Радуга над полем" (с А.Флярковским),
"Белый свет" (с О.Фельцманом и И.Шафераном), "Кто-то теряет, а кто-то находит" (с Я.Френкелем и
И.Шафераном), "Семейный альбом" (с Д.Тухмановым), "Я вас люблю" и "Почему я сказала вам нет?"
(с И.Азаровым).
Благодарен я и Любе Успенской за те песни, которые вернулись с нею ко мне из Америки, не буду
перечислять, это всегда приносило радость - ярко, смело, по-своему, со знаком Любиного особого
качества.
Любочка, приезжай скорей и приглашай в гости - я так соскучился по твоей фаршированной рыбе!
У нас в доме буквально выросла девочка Алиса Мон, сначала на песнях моей Лидочки, а потом - и
на моих с Сергеем Муравьевым ("Подорожник", "Здравствуй и прощай!", "Платок").
Наташа Ступишина появилась у нас со своей идеей - написать как бы песни-анекдоты про чапаевскую
Анку-пулеметчицу. Я и написал:
А вы говорили,
Василий Иваныч,
Что мелкая речка Урал!..
И другие. А последние три-четыре песни, музыку, сочинила сама Анка (в том числе и свои хиты -
"Анка НЭП" и "Ты - не летчик!"). Наташа очень была хороша и на сцене (она отдается песне на 100
процентов), и в концертах и клипах по телевизору, в своей рваной тельняшке - я смотрел и
гордился, немножечко в душе разделяя ее успех. А потом как-то она пришла и сказала:
- Все, Михаил Исаевич! Мне надоело быть клоуном! - и исчезла из нашего дома, а заодно и с
голубого экрана. Сейчас опомнилась, попытались мы продолжить цикл. Написали новую Анку ("Анка в
Думе" и "Анка в Америке"), и песенки вроде бы получились, но поезд ушел. За весь цикл было мной
получено ноль рублей ноль копеек. Под каким фонарем искать нам новые грибы?
Не очень складывается наше творческое содружество с Лаймой. Предыдущую программу, ту, где "В
заброшенной таверне", "Мореход" и "Король сочиняет танго", написал почти всю я, а вот хит
программы "На улице Пикадилли" написал ей другой поэт, и она во всех интервью даже не
вспоминает обо мне (и мне бы не надо!). А если я в зале, непременно поднимает меня со словами:
- Мой любимый Михаил Танич!
Но это не имеет ровно никакого отношения к любви, а только к ее европейской вежливости.
Нестыковочка у нас в понимании - что такое хорошо и что такое плохо. Что ж, бывает. Например,
придумал я для нее (с Раймондом) песню о Риге. Прием такой:
Когда я бываю в России,
А я там почти что живу,
Из всех городов знаменитых
Всегда выбираю Москву.
Василий Блаженный,
Останкинский пруд,
Коней над Большим
Золотая квадрига!
Какой замечательный
Город Москва,
Почти что как Рига,
Почти что как Рига!
Мой расчет: во-первых, это невпрямую поданная любовь к родному городу. Во-вторых, улучшает ее
сложные отношения с Ригой - ведь она постоянно работает в России! Лайма записала, изуродовав
текст по своему усмотрению, но не любит и не поет эту песню. Ее расчет: она сама это объяснит в
своей книге (она обязательно такую книгу напишет). Мне же остается ждать, когда Лайма снова
меня полюбит, но у меня уже на это, скорей всего, не остается времени.
Теперь надо сказать о моих радостях, которые принесли мне две самые "мои", хотя и разные,
певицы - Лариса Долина и Алена Апина. Что нового будет у меня с ними - поживем, увидим. А пока
- Луна в Водолее, а это не мой знак. Два слова - для них слишком несправедливо (я им многим
обязан), а на большее у меня в Склифосовском просто нет сил.
А любовь,
Она и есть
Только то -
Что кажется.
Найду, найду силы для Ларисы Долиной! Сперва она записала несколько моих с Евгением Догой песен
в кинофильм "Танцплощадка", но мы на записи еще не знали друг друга, и никто нас не познакомил.
Знакомство состоялось, и успех пришел к Ларисе с песней "Прости за то, что я любила, а я прощу
- что не любил". С клипом. Уверенная в себе, Лариса спела ее после Ирины Понаровской и
раскрутила, как свою.
Я и раньше восторгался ее талантом, когда она пела джаз (целое отделение) в оркестре Кролла.
Одесситка, почти что негритянка, с детства влюбленная в джаз, со своим неповторимым голосом,
Лариса делала и сейчас делает это, как ни-кто у нас. А потом, после "Погоды в доме", мы очень
подружились, и она спела много моих песен. Помню, один ее сольный концерт в зале "Россия" почти
целиком состоял из них. Надеюсь, вы услышите еще немало наших совместных проектов. Наша дружба
и работа продолжается.
И об Алене Апиной. Всем-всем нравится мне эта артистка и девочка. Музыкант по образованию, она
чрезвычайно работоспособна, имеет свою аудиторию, и то и дело выдает очередной апинский хит.
Пусть кто-то и имеет замечания к ее фолковым шуткам типа "юбочка из плюша" - только не я.
И могу четко опровергнуть оппонентов: Апина самобытна по-русски, без псевдорусскости на старый
лад. Хороший молодой голос, улыбка на лице и в душе, свое собственное, природное, без
балетмейстера, движение. Пой, Леночка, пой, я - твой благодарный зритель. И не потому что автор.
НЕ АНГЕЛ!
Вот засветился с какими-то картинками из моей жизни. Бессвязными. Биографию свою написать - это
мне невмоготу даже в анкетах, на одну страницу. Да еще эти фотографии, большей частью
благополучного, застегнутого на все ордена солдатика. И может создаться впечатление - хвастун,
экий счастливчик: и с войны-то целым пришел, и в лагере никто его в карты не проиграл. Ну, по
воде прошел, как сами знаете кто. А между тем шел я по камешкам, соскальзывая, утопая и вновь
выбираясь, и недостатков во мне больше, чем достоинств. Но единственно что - хвастовство мне не
свойственно.
Не отвечаю на письма несчастных из мест заключения, не умею утешать. А что скажешь? Вот уж с
месяц лежит на столе письмо одного из Твери со стихами (стишки тоже ничего себе), где он пишет:
"Сижу за убийство, к которому не имею никакого отношения". Я понимаю - в лагере все сидят ни за
что, но этот написал такими словами, что я ему верю, не сочинишь. А раз верю, то просто обязан
я что-то, не знаю что, но предпринять. Однако письмо пока лежит без движения. Снимите с меня
один балл! (Со скидкой на мою плохую кардиограмму.)
А вы поглядите, как я одет! Джинсики, маечка или свитерок, причесочка бандитская, перстень,
цепь на шее. Такой подросток Ди Каприо, год рождения 1923-й. А сверху - не пальто от какого-
нибудь Армани или, еще лучше, на меху от нашего портного Рабиновича (человек, уважающий себя
даже больше, чем его другие уважают), а студенческая пуховка "Рибок", неновая - ну, Ди Каприо
или даже его младший брат. А может, я спутал Ди Каприо и Аль Капоне?
Это я в ответе за то, что обе мои дочери не больно пре-успели в жизни при наличии просто явных,
от Бога, способностей - у одной к музыке, а у другой к художеству. Ну, как я не настоял, не
заставил силой их учиться и победить свое хиппство, когда ничего не надо, кроме фенечек, и все
по фигу! Это что, их вина? Только моя - ведь я у нас считаюсь не только самым старшим, но и
самым разумным. Сбавьте еще один балл.
А сам-то я, правильно ли я прожил, держась за юбку пусть и любимой жены, дома, в пенатах, на
диванчике с книжечкой? Другие на байдарках опрокидывались в горные речки, ноги ломали, ходили
на кабана в Алтайском предгорье, ставили паруса на яхтах в Средиземном море, взбирались на
Эверест. Я ведь не подкаблучник, не страдатель по женской ласке, я мужик - именно тот бродяга с
котомкой, которому "кроме свежевымытой сорочки", да и ее-то, свежевымытую, не надо! Я - Челкаш,
я - Жак Кусто, я - солдат Иван Чонкин, я - Веничка Ерофеев! Почему же я позволил своему
гороскопу (Дева) и обстоятельствам навязать мне совсем другую жизнь? Значит, нет, не бродяга,
а: "Лидочка, подай-ка котлетку с жареной картошечкой". Вот и бляшки в сосудах, и шагреневая
кожа моей судьбы сузилась почти до полного отсутствия. Тут можно бы снять два балла, но уже не
с чего снимать!
Стихи мне приносят и песни в записях почти каждый день. Кто - просто на оценку, а кто и с
корыстью, чтобы помог. Раньше отзывался, напутствовал, даже помогал, как мог, а теперь с порога
отправляю. Говорю: пробивайтесь, как сможете, но во-первых, это пока еще плохо, а потом знайте:
пробиться трудно и все места давно заняты! Ну и зачем им знать это? А если бы так Блок и
Городецкий ответили Сергею Есенину? Конечно, как правило, все у них на самом деле слабо и
беспомощно, но человек-то - он человек, надеется. Вот тот, из лагеря, пишет: "Из всех людей на
свете я выбрал Вас - Вы единственный имеете сердце мне помочь". (Это что без вины за убийство
срок мотает.)
Радуюсь ли я, по-настоящему, искренне, чужим удачам в песне? Отвечу, как ответил когда-то
Оксане Пушкиной в интервью по телевидению.
Вопрос: - Михаил Исаевич, вы знаете, у актеров, у спортсменов тоже, существует профессиональная
ревность друг к другу. А вот в вашей среде это тоже есть?
- Что вы! Мы рады успехам другого как своим собственным!
- Кого тогда вы могли бы назвать, кто так же успешно работает в песне?
- Никого!
Вот вам последний компромат, который я нарыл на себя. Мог бы еще и еще, да стоит ли? И так ясно,
что не ангел. А баллов уже просто не с чего сбрасывать. Пощадите.
Ну, конечно, не ангел,
Не ходил по паркету,
А всему научился
У людей задарма!
И прищурясь, шатался
Я по белому свету
И на скользкой дорожке
Набирался ума!
А чужого, лишнего,
На меня навешано,
Слава нехорошая
Ходит по пятам!
Волюшка с неволюшкой
Круто перемешана,
Трепыхнулся, селезень, -
Ты уже и там!
Ну, конечно, не ангел,
Есть и в чем повиниться,
И бывает, когда я
Это сделать готов,
Но со всеми в расчете
И свободен, как птица,
С отпечатками крыльев
В картотеке ментов.
Ну, конечно, не ангел,
Как-то даже неловко
Строить бывшему вору
Из себя мужика!
Но махнула рукою
На меня уголовка,
И братва обещала
Не снимать с общака.
ПРОЩАНИЕ С КНИГОЙ
Вот и рассказана еще одна жизнь. Не знаю - зачем? Может быть, для внуков. Для вас - еще одна, а
для меня - моя, единственная, не та, что могла быть, а та, которая была. Была, и почти что
прошла. Вот лежит стеклянный флакончик с нитроглицерином, и, когда прижмет, протягивает мне
руку и переводит, как по тому - помните? - висячему Лидочкиному мосту через Волгу, сюда,
обратно.
И продолжается жизнь. И я думаю, что никому я не враг, никакому народу и ни одному человеку.
Ни об одном, которого видел глаза в глаза, не подумал, что это - враг. Разве что по запарке,
когда очень уж мешали забить гол, так ведь тоже понимал, что это несерьезно.
Я немножко выдумал себя как большого футболиста, ни в каких серьезных командах я не играл, но
навсегда во мне - сами мгновения, когда забивается гол, это ощущение сохранилось и в жизни, и в
работе. Забить!
Может быть, я выдумал себя и как большого писателя, хоть и знаю всем и себе цену. Но когда
слышу, как вы поете мои песни, совсем не ведая, что они - мои, по-собачьи скулит от радости мое
сердце.
Я не знаю своих истоков -
Из чего, превратясь в реку,
Из каких родников и сроков
Средь лесов и годов теку.
Ни с какою рекою рядом,
Ни в соседстве ином каком,
Ни с какой скалы - водопадом,
Ни с какой воды - ручейком.
И хотя небольшим потоком,
А по камешкам, по песку,
Благодарный своим истокам,
Русло выглядел - и теку.
КОНЕЦ ПОСЛЕ КОНЦА
Это у жизни - один конец, а у книжек - сколько угодно.
Ну, отпустил меня Склиф с призраком надежды - вроде как полегчало. И знали они, конечно знали,
что это самообман. Чудес не бывает.
Едва успело ТВ-6 снять о нас с Лидочкой получасовку "Даже звезды не выше любви", как
потребовалась еще одна съемка - в кардиологическом госпитале им. Вишневского: а что там у меня
в сердце действительно происходит?
А происходит там безобразие: ствол, откуда снабжается кровью сердце, закрыт на восемьдесят
процентов бляшкой. И струйка жизни моей тоньше иголки для пришивания пуговиц, и за саму мою
жизнь никто не даст и пачки сигарет "Мальборо".
В ней, в этой бляшке, твердой, как пепельница, - и весь футбол, и Первый Белорусский фронт, и
ночные разговоры со следователем Ланцовым, и карцеры, и все триста съеденных любимых пирожных
"Наполеон" с заварным кремом, и разногласия наши с самой дорогой мне женщиной Лидочкой. Такая,
по расшифровке, встала поперек сердца запруда! Вот и решайте, говорят, жить вам или не жить...
А между жить и не жить - предстоит операция на остановленном сердце с риском не запустить его
снова после риска.
Попробуем жить, говорю, а у самого коленки дрожат. А как иначе?
Помните, я думаю, что все героические поступки совершаются по недопониманию?
Не спешите туда,
Там такая тоска,
Все равно,
Что в аду,
что в раю!
Но иду я,
И пальцем
Верчу у виска,
На последнюю
Ходку свою.
А приду ли назад
Или сгину
В тоске,
И на первое -
Шанс невысок! -
Но когда
Все висит
На одном волоске,
Много стоит ли
Тот волосок?
Отделение кардиохирургии - это куда суровее, чем кардиология, в которой еще готовятся к прыжку
с парашютом. Здесь уже без парашюта!
Лежу, читаю Радзинского, потом Пелевина, по два раза каждый абзац - не врубаюсь. Хоть пацаны
оба достойные, несмешиваемые, яркие, среди всеобщей серости.
Сестричка сказала: "В воскресенье - полнолуние". Просто так сказала, а я...
Полнолуние,
Третий день!
Провести его
В ресторации!
("Арагви".)
Это ж чистая
Обалдень -
Делать в день такой
Операции!
(На сердце.)
Пишу торопливо, пока еще могу думать. Пока не сделали первые уколы в спину (замораживающие?
задуряющие?). Уже стоят у дверей дроги - каталка. "Словно лебеди-саночки". Вообще-то они
приезжают после, а в больнице - до.
Что ж, Лидочка, любимая, дай мне руку, поедем, рискнем. До встречи. Бог в помощь.
Конец первой жизни.
СЕЛЕДКА ЗАЛОМ
Иногда над темным царством ГУЛАГа возникали некие вихри. Были понятные: развести бытовых и
политических зэков по разным лагерям. Хоть надо заметить, что в лагерях сидели (исключим
уголовников-профессионалов) все политиче-ские. Потому что не только такие, как я, или
бендеровские активисты, но и работник мясокомбината, надевший под телогрейку ожерельем кольцо
краковской колбасы и попавшийся на проходной, был так же, как и я, недоволен жизнью, не
согласен с тем, что его семья должна голодать, а вовсе никаким не вором.
А вот уж что совсем необъяснимо - система зачетов. В 47-48 годах некий умник придумал где-то в
Москве, а Берия, вернувшийся из очередного любовного приключения в кабинет в благом
расположении духа, подписал идею: хорошо работающим зэкам начислять зачеты, не знаю схему, но
кажется, один день считать за два при определенном проценте выполнения плана.
И этот необъяснимый вихрь какой-то купеческой щедро-сти принес лично мне целых 92 дня свободы,
которую мне должны были подарить, вручая документы об освобождении. И хотя, если честно, я не
больно-то верил, что такой день придет, что я до него доживу, но держал в уме весь свой
бесконечный срок эти 92 дня досрочной свободы, "как трагик в провинции драму шекспирову".
Я знал новый день освобождения, как три пишем - два в уме, при том, что не доверял никаким их
постановлениям, переставлявшим ситуацию в стране, как декорацию в районном Доме культуры.
Казалось бы, я в подробностях, поминутно, должен был запомнить день, когда меня позовет рябой
лейтенант из спецчасти, объявит мне царскую милость и выдаст подтверждающие ее бумаги. Но я не
запомнил, как это было. Просто меня перевезли из тайги в столицу Усольлага город Соликамск, и
уже через день я оказался за вахтой, растерявшийся от счастья молодой человек, без всяких
перспектив впереди, с фанерным баульчиком, изделием лагерного столяра, обшитым полосатым
матрасным тиком для приличия - было все же во мне всегда это наивное мещанское эстетство!
Как долго, как долго
Я ехал с войны,
И то почему-то
Не с той стороны.
Фанерный баульчик,
Селедка залом,
Всех тише в вагоне
Сижу за столом.
Казенный билет
До родительских мест,
Все как у солдат,
Но столица -
В объезд.
Орехово-Зуево,
Повременя,
Вздохнет и в Егорьевск
Отправит меня.
По литеру еду
В далекий Ростов,
С Урала, с повала -
Вот с этих фронтов.
Со справкой,
А все же
И с чувством вины,
Что очень уж долго
Я еду с войны.
Вот уж что впилось в меня навсегда, так эти пять селедок сорта "залом астраханский", выданных
мне вместе с литерным билетом на дорогу домой. Куда - домой, ведь никакого дома на земле у меня
пока еще нигде не бывало! Были съемные углы, казармы, окопы, тюремные камеры и карцеры, бараки
и пересылки.
Залом астраханский просачивался сквозь три газеты, в которые я его обернул, и был вкусен до
того, что его было как-то жалко есть. Я как бы предчувствовал, что вскорости рыбка эта исчезнет
со стола, думаю, даже кремлевских приемов. Куда она исчезла, кому она мешала, в какой Красной
книге потерялись ее следы? Ведь была же, не только во времена "Сказки о золотой рыбке", а
только что, на затерянном в тайге продскладе ГУЛАГа! Но нет ее, а то, что продается в магазинах
под этой фамилией - оно даже не однофамилица селедки залом! Так пусть здесь будет ей памятник,
в этой книге, как сгинувшему с лица земли динозавру.
Прощай навсегда, несговорчивый с людьми север - поезд везет меня на юг, по Уралу, насквозь
пропахшему ядовитыми запахами Кизиловских терриконов; пустой поезд, в нем начинался путь в
новую жизнь редко освобождавшихся узников усольских лагерей - из тайги, которую рубить не
вырубить еще триста лет при любом старании каждой следующей администрации добавлять лесорубов.
В этом поезде я еще зэк.
А вот в следующем, из Перми в Москву, я очень стараюсь почувствовать себя бывшим зэком: я
нарезаю свой залом и угощаю соседей по плацкартному, довольно уютному, а мне, после барака,
кажущемуся верхом комфортности вагону (читай стихотворение). У меня и челочка каким-то образом
выращена к свободе, и прикид на мне - вельветовая курточка на молнии, и речь моя старательно
избегает привычного мне за шесть лет "бля буду".
Народ в вагоне - сплошь новые люди, изменилась одежда, разговор, на девушках - ботиночки с
меховой опушкой. Я все это вбираю, и девушки кажутся мне сплошь красавицами. Какое все же
счастье - родиться с нормальными запросами, что бы там ни утверждали модные сейчас
опровергатели божеского устройства мира.
Еду к маме, прожившей на Украине удивительным образом всю немецкую оккупацию, да так там и
застрявшей, в какой-то ни на одной карте не значащейся Кураховке, на юг, через Москву. Но перед
городом Орехово-Зуевом кондуктор возвращает мне мой билет - филькину грамоту и объявляет, что
мне придется выйти и пересесть на поезд, идущий в Егорьевск, а далее пересесть на поезд, идущий
в Воскресенск, и таким хитроумным способом объехать Москву вокруг, чтобы не дай Бог, я, не
пересевший в эти поезда, прямо на Курском в Москве не совершил бы террористического акта. Вот
какие умники работали в Москве, в Главном управлении лагерей.
И вполне возможно, что стол этого иезуита стоял рядом со столом того, другого, придумавшего
инструкцию - подарить мне мои заветные 92 дня лишней свободы.
Я люблю выходить
На железнодорожных вокзалах,
Чтобы был позади
Не антихристов этот полет,
А березовый лес,
И колесная пляска на шпалах,
И туман, как в парной,
Над непуганой сонью болот.
Продолжается жизнь,
И первейшая необходимость,
Чтоб ее непрерывность
Журчала и била ключом!
И в купе, за чайком,
Четырех человек совместимость
Увлеченно, по-детски,
Говорит ни о чем.
СТОРОННИЙ ЧЕЛОВЕК
Конечно, мне не удалось - да я нарочно и не строил ее - построить стену между собой и властью.
Конечно, и меня иногда увлекала романтика военного подвига и всяких комсомольских затей. Но
если бы судили конформистов, моего имени даже самым последним не было бы в списке подсудимых; и
мне до сих пор не верится, что эти, под красными знаменами, всё менее горластые, всерьез, а не
по инерции заражены радиацией коммунистического энтузиазма. Мне кажется, что они по существу
выходят на поминки по ушедшей молодости. Мы простим их в прощеное воскресенье.
Мы живем в другое время. Так считается. А мне кажется, что в то же самое. Ну и что с того, что
можно послать на хуй участкового милиционера (попробуй пошли!), что можно купить завезенные
челноками дешевые турецкие кроссовки, что в желтых изданиях публикуются фотографии задницы,
сделанные даже не в замочную скважину. Хозяева у нашего времени остались те же, энергичные люди
из партийных. Другие фамилии? Нет, даже и фамилии те же. И Егор Кузьмич Лигачев, вырубивший
виноградники, открывает первое заседание новой путинской Думы. Вписался - не обоссался.
Нет, меняется не время - ведь и при пустых прилавках мы ухитрялись не голодать - меняемся мы!
Все больше как бы разрешено, но годы оставляют нам все меньше степеней свободы. Уже я не побегу
в ночь в очередь - взглянуть на Джоконду, не то что не убегу в Израиль. Мое неучастие во
всеобщем бунте или всеобщем ликовании стало теперь тотальным, глухим. Кстати, я и слышать стал
плохо. Дело катится к слуховому аппарату. А как докатится, что же, все - подводи черту под
прошлым и под будущим.
Но как-то удалось мне прожить в иллюзии почти полной независимости от властей предержащих.
Один раз всего я присутствовал на предвыборном собрании Союза советских писателей, в котором
состоял, да и состою, много лет. Никогда не забуду этой комедии. Я знал, что все уже решено,
расписано поминутно, кого оставят, кого вычеркнут в списках. Но когда утверждали регламент:
"Докладчику Сергею Владимировичу Михалкову - полтора часа"... - вякнул со своего левого фланга:
"Час!" И поднялась легкая суета недоумения.
Я сидел, довольный собой, выскочка, сторонний свидетель больших свершений в своей организации.
Организации ничего не стоило смести меня, легко, как пешку с доски. Вышел на трибуну докладчик
и с присущим ему талантом, еще до того, как разложил бумаги для зачтения, глянул на меня,
одинокого идиота, и сказал:
- П-полтора ч-часа, по-отому что я з-заикаюсь!
Я читал письма Александра Вертинского, растерянные - домой, с гастролей, и унизительные -
начальству. Какая жалкая судьба великого русского артиста, запряженного долгом кормить семью,
ни разу не упомянутого в газетной рецензии даже на далеких морозных задворках: была команда -
не замечать. Три тысячи концертов спел он, простуженный и счастливый тем, что хоть разрешают
работать. Напел-таки детям на дачу под Москвой. А дочка Настя мечтала спать в пионерском
галстуке, когда ее примут в пионеры.
И это человек, привыкший общаться в эмиграции с Шаляпиным и Марлен Дитрих, настоящий патриот
Родины, которая как могла унизила своего выдающегося сына. Она еще поставит ему памятник, но не
надо мне такого патриотизма и такого унижения!
Я, конечно, был пионером, носил красный галстук и знал тогда, что означают три его угла. Но
дальше моя партийная карьера засбоила, и жизнь отодвинула этого мальчика на обочину до того
больно, что для меня, уже автора книг и известных песен, стало невозможно, вот как все пишущие,
принести или даже послать в журнал свои стихотворения. Я знал и знаю: я - сторонний человек, и
тем, и нынешним.
Однажды все-таки я дал слабину и пришел в "Новый мир" со стихами. Я не сам пришел - Женя
Винокуров, мой товарищ, ведавший в журнале поэзией, пригласил. Я принес, помню, 10
стихотворений. Женя выбрал шесть, аккуратно сложил их в корочку, поставил в шкаф и предупредил:
- Сам понимаешь, придется подождать - до десятого номера все запланировано. - И мы перешли на
светские воспоминания о наших кисловодских прогулках.
Я ничего не дождался и продолжал выписывать "Новый мир". Давно уже нет Жени Винокурова, но
стойко живет во мне этот запретительный знак - кирпич: "Журнал. Прохода нет".
АВТОР ГАЗЕТЫ "ПРАВДА"
Это было в каком-то году. Неважно, в каком. Мы договорились, что точность для нас не главное.
Можно было бы поднять подшивки, позвонить кому-то из памятливых друзей и справиться, когда и на
каком "Аполлоне", облетевшем Луну, случилась авария, и какая в точности авария, и по чьей вине,
но не станем этого делать. Суть - в другом.
В самый разгар перетягивания космического каната (то наша потянет, то мы попятимся!) американцы
добрались до Луны, и нашему Хозяину ничего другого не оставалось, как посадить свой звездолет
на Солнце. В результате такой мысли родился знаменитый анекдот: "Будем садиться ночью".
Или садиться ночью, пока на солнце прохладно, или набрать в рот воды и молчать об успехах
другой космической державы.
Но люди-то, люди, если и не народ, то население, все видят, слушают радио сквозь глушилки,
понимают, что к чему на самом деле. Глупейшее дело (а они считали, что умнейшее!) - обманывать
своих - самообман!
Так вот, люди, вся страна, весь мир по-человечески переживали трагическую ситуацию с кораблем
"Аполло": долетят ли наши земные братья домой? И всей душой желали полковнику Борману
приводниться или приземлиться живым. А я, по характеру чуткий, как барометр, взялся за перо и,
как мне казалось, послал свое "Ау!" в далекий космос. Абстрактный гуманист!
Как вам летится,
Товарищи мистеры?
Наша планета
Волнуется искренне...
Я никогда не соврал в стихах, был взволнован и искренен и на этот раз.
Рукопожатье -
В медали,
Подаренной
Летчику Борману
Валей Гагариной...
Но как донести до американцев, что все мы, и наши правители, разделяем их тревогу: долетят - не
долетят? Единственный способ - напечатать стихотворение на первой полосе одной из двух больших
наших газет - их было всего две: "Известия" и "Правда". Я выбрал "Правду" - ее, мне казалось,
читает даже сам полковник Борман!
Было воскресенье. Пасмурный денек. "Аполлон" без связи, кажется, с Землей заглатывал свои
межпланетные километры. Я в троллейбусе пробирался сквозь Москву на улицу "Правды" в надежде
наконец-то приземлиться со своим стихотворением на первую полосу партийной официальной газеты.
Представился милиционеру на входе. Он не реагировал на фамилию. Сказал, что выходной день и
никого в редакции нет.
- Не может быть! - сказал я. - Должен быть дежурный.
- Никого нет! - сказал шлагбаум.
- Соедините меня с дежурным! - сказал я.
И шлагбаум как бы поднялся - милиционер набрал внутренний телефон.
- Это поэт Танич.
- Как-как?
- Михаил Танич. Член Союза писателей. (Меня не знает - Союз-то знает!)
- По какому вопросу?
- Принес стихотворение - отклик на полет "Аполлона" к Луне.
Короткая пауза.
- По этому поводу мы выступать не собираемся.
И, поблагодарив за внимание, повесил трубку.
Написал я об этом мелком случае из жизни, чтобы добавить еще одну черточку к характеристике
двадцатого века, а вовсе не затем, чтобы вы подумали обо мне: какой дурак!
ИСПОВЕДЬ?
Все-то вроде я
У зеркала держусь -
Самому себе
Кажусь - не накажусь,
Уж я этакий,
Такой и сякой,
Со своей
Микроскопической
Тоской.
Долгий век мой,
Состоящий из недель,
Сам себе я -
И художник, и модель.
Не из песен,
Не из басен,
Не из книг
Одного-то человека
Я постиг!
Но людская вся
И сложена семья
Из таких же
Человеков,
Как и я.
Пишу, пишу, пишу, перечитать некогда. Перечитал и задумался: какой-то все же другой человек -
герой этой книги, я и не я. Не дорос до откровенности, не исповедь написал, а картинки с
выставки. А ведь крещеный, не имею права на лукавство.
Да нет, не соврал нигде в книжке, но и шторкой душу как бы занавесил, дальше, мол, никому
проезда нет - кирпич. Дальше - мое дело. Так еще вопрос: хорошо ли вообще заголяться,
существует ведь и предел открытости - не ходим же мы голые!
Ну вот, едва захотелось счет, счетик себе предъявить, как тут же нашел оправдание. Нет-нет, не
хватает мне все же откровенности, открытости, распахнутости. С виду-то, на миру, кажусь
человеком, что называется, без тыльной мысли, а она во мне завсегда присутствует: зачем больше-
то?
И хотя человек я добрый, но денег не раздаю, никого не облагодетельствовал, редко кому помог, с
кулаками ни на чью защиту не бросаюсь, последнего не прокутил. Теперь какие уж у меня кулаки,
но и когда сильным был, тоже всегда бывал себе на уме. Недостаток? Конечно. Каюсь? Да нет,
таким, видно, Бог сотворил. Впрочем, может быть, это и грех.
Еще живет во мне не то чтобы завистник на чужое, я даже могу себе позволить порадоваться чужим
успехам в творчестве и не воспринимаю чью-то удачу как свою неудачу. Но вот с восхищением и
радостью трижды прочитав первую книгу Володи Войновича про солдата Чонкина (ни одну другую
книгу не перечитывал дважды), остался равнодушным к последующим произведениям своего бывшего
товарища. Нашел, нашел-таки много промашек, больших и маленьких, и всегда, независимо от себя,
имею что сказать не за, а против.
Хорошо, когда претензии обращены к себе любимому (по инерции я и себе спуску не даю), а у
других все же благороднее отмечать достоинства. Грех ли мое критическое высокомерие? Едва ли.
Но и к лучшим чертам человеческого характера не принадлежит. Добрый-добрый, а вот и злой.
Женщины. До конца ли откровенен я, когда касаюсь этой темы? Вы и сами понимаете, наверное, что
нет. Мог бы еще и еще что-то вспомнить, ведь не каменный, а живой, да и "любовь бывает долгою,
а жизнь еще длинней" (себя цитирую, кого же еще?). Но кто просил меня распускать язык? Ведь
любовь - тайна собственности двоих людей, по крайней мере. И я не имею доверенности
рассказывать про это. И так думаю, что позволил себе лишнего, назвав какие-то невымышленные
имена.
Посмотрел по ТВ-6 получасовой фильм про нашу с Лидой любовь, открывший большой новый цикл
передач "Про любовь", сделанный молодыми девочками Наташей Шевченко и Таней Семкив. Они долго
нас расспрашивали, а сделали, разумеется, свою версию. А как иначе - художники ведь!
Снимали меня больного, толстого, рыхлого (не токмо телом, но и духом), предоперационного. Вякал
я чего-то невпопад. Больно себе не понравился, что бывает со мной редко - вот вам еще один мой
недостаток! И очень понравилась мне и авторам, и надеюсь зрителям, моя Лидочка с ее как бы
наивностью, но и с неубывающей женской красотой. Она возвышенно рассказывала о своей любви,
естественно, как птица, летала в воспоминаниях. А потом я неуклюже ломал воздушный ее замок,
наподобие пресловутого слона в посудной лавке: да что вы, говорил я, вы бы кого помоложе
расспрашивали о любви, а мы уж сорок четыре года вместе, медовый месяц подходит к концу - я все
же признавал наш долгий медовый месяц!
Разумеется, можно было изваять из наших интервью совсем иной смысл и иной фильм, но все, что в
нем есть, я же наговорил им! Бестрепетной душой на холодном глазу уставшего от жизни, но
самоуверенного человека, которого любить нельзя. И как же она любит меня, такого, и в фильме,
и в жизни. Значит, герой фильма, может быть, и хороший человек?
Есть у меня и другие слабости: сторонюсь общества как такового, выдохся мячик, прокололся.
Прячусь от тусовок и публичности, хотя дома у меня редкий день и в Москве, и в Юрмале обходится
без гостей, по делу или без дела объявившихся у нас на кухне: так устроена квартира, что
другого места для рандеву не имеется.
И что, я никогда не слукавил, никогда не словчил, ни единожды не солгал, людям, Лиде или не
утаил чего от Господа? Да нет же, лишнее даже говорить - не ангел! Но и опять, и разоблачая
секреты фокусов моей жизни, стою не перед Богом, а перед зеркалом серии "Мой двадцатый век",
отражаясь в нем в профиль и анфас, какой есть. Но шторка и сейчас имеет место быть - души в
зеркале не отражаются.
И видно, такой уж я человеческий тип - насколько открыт, настолько и закрыт, и лучше, а вернее,
иначе быть не умею. Ни вины моей, ни беды здесь нет. Свойство характера: я с вами и не с вами.
Один мелкой суеты эстрадный фигурант сказал обо мне другому: "Танич - не наш человек!" Правда,
Паша, не ваш. Не ваш и ничей.
Вот часто говорю, что никому не помогаю пробиться. А недавно отметил у одного молодого
способности, свел его с музыкантами, и он уже на ходу. Позвонил он моей жене как-то совсем
недавно, после операции, и прочел эпиграмму своего сочинения, мы запомнили. Без разрешения
публикую:
Кочумайте, рифмоплеты,
Вы остались без работы!
Нету мазы, нету понта -
Танич вышел из ремонта!
Геннадий Сапачев
Простите нам, ему и мне, живую непринужденность лесоповаловской лексики.
ВЗМОРЬЕ
Кого-то манит даль и высь впереди. Непонятных мне горновосходителей и утопленников-мореходов.
А вообще, нас, человеков, постоянно влечет в прошлое. Особенно в годах, когда впереди уже почти
ничего не остается. И оглянувшись назад, в свои годов этак за пятьдесят, увидел я, что вполне
гол и нищ. И кроме государственной квартиры и пары пиджаков, ничего "не накопили строчки" - ну,
плюс минимальный автомобиль "Жигули" красного цвета. А ведь согласно народной мудрости человек
должен посадить дерево, ну и так далее.
И прогуливаясь и год, и другой по Рижскому взморью, в Юрмале, влюбились мы с Лидушкой в эту
райскую с поправкой на прохладу землю, и дерево свое решили посадить именно здесь, а не в какой
-нибудь Малаховке.
Было у меня (как и набежало, не знаю) тысяч двадцать пять советских, твердых тогда рубликов -
сумма явно недостаточная для покупки серьезного дома, а так, для домика. И мы такой нашли - по
вкусу и по деньгам. Бунгало постройки шестидесятых годов, двенадцать соток, яблони и маленький
лесной пруд с карасями. Что еще требуется? Требуется стишок.
Простыл.
Ангина - не ангина,
А может, вовсе ничего?
И вот сижу я у камина,
Прошу заметить, своего.
Камин,
Тебе я благодарен,
Но как же ты
Узнать не мог,
Что я не этот
Рижский барин,
А тот уральский
Кострожог?
Играй-постреливай
Дровами,
Чтоб душу мне
Развеселить,
И пусть из искры
Будет пламя,
Но так,
Чтоб дачу не спалить.
И вот сижу я у камина, и гляжу - куда? Назад. Что у меня там было? Все было, а ничего не было.
До тридцати трех, как Илья Муромец, сидел я на печи. Печь была ни к черту - советская печь:
война и тюрьма плюс поражение в правах. А теперь у меня - свой домик, любимая жена (то есть она
же и любовница), несметное количество яблок в августе, некому раздать: друзья далеко, в Москве
и в Америке. Письменный стол, полнейшая муравьиная тишина, слышно, как летают пчелы, опыляя мои
яблони. И где-то вдали прошумит электричка, а чуть дальше бьется в песчаный пологий берег
балтийский свинцовый прибой.
Это море - другое,
Не такое, как то,
Где и грохот прибоя
Мне - как песня кинто.
Это море утайки,
И весь день на посту
Караулят нас чайки,
Обходя мелкоту.
Это море свинцово
Средь холодных песков,
Как наследье отцово,
Тех латышских стрелков.
Здесь чудодейственный плодородный воздух, дожди без грязи под ногами, ничего не растет, а всего
полно, несмотря на сильно не черные земли, и такого вкуса хлеб, что сбросить вес совершенно
нереально. Такого хлеба нигде больше не пекут - в нем вся выучка предков, народа, жившего
всегда под немцами, или под шведами, или, прости Господи, под Россией. Можно есть бутерброды -
хлеб с хлебом. Рассказывают, что, приехав в Латвию в сороковом году, партайгеноссе Каганович,
Лазарь Моисеевич, как и подобает большевику, озаботился:
- Хлеб есть?
- Есть.
- Сколько сортов выпекаете?
- Семьдесят два.
- ?! Будете выпекать одиннадцать!..
Место наше и станция называется Асари. Красивое место, красиво названное, в переводе означает -
окуньки, что, согласитесь, и по-русски звучит неслабо. Вот на этой дачке просидел я за столом
много времени. Наедине с природой, много извел бумаги, кое-что осталось в книгах, кое-что спето
и поется до сих пор, например, первые два альбома "Лесоповала".
Здесь выросли дочери, появились внуки. Здесь накрыл меня в 1984-м, в мае, неопознанный инфаркт,
с которым я продолжал окапывать яблони, - ведь у меня никогда в жизни не было своего даже куста
лесной малины. Здесь была хорошая аура, и в медовом воздухе витала любовь.
На нашей станции -
Снега,
И путь в сугробах
Бесконечен,
И воздух синий,
Как всегда,
И я опять тобой
Не встречен.
И я иду
Знакомым следом,
И я приду
Хоть на бровях,
Туда, где стало
Белым снегом
Твое дыханье на ветвях.
Ну кому, каким латышским стрелкам и их потомкам надо было установить эти чертовы границы и
таможни, у которых единственная радость - разделить людей на наших, хороших, и всех других,
плохих? Кто придумал эту дьявольщину, нося на груди свои крестильные христианские крестики?!
Нет, это не время меняется - это изменился, можно сказать, выпал в осадок я сам, Михаил Танич,
широко известный всем сторонний человек.
Мне кажется, что я точно нашел это определяющее слово: посторонний - было бы неточно. Я - не
посторонний в своей стране, я болен ее болями, я имею с ней близкие отношения, у меня в столе -
четыре ордена от нее и штук двадцать медалей. Я - действующий автор, и в каждом доме знают
наизусть мои песни.
Я встрепенулся от смутной надежды на перемены, когда мы выбрали этого президента. Я не сумею
объяснить, откуда возникло у меня как бы не мое чувство надежды и доверия к этому суровому и
разумному человеку с мальчишеской походкой и таким же взглядом мальчишки, старающегося
выглядеть взрослым. С какой легкостью принял он ответственность за свою большую, неустроенную,
незамиренную страну.
Я даже не ожидал, что я такой непосторонний своей стране человек! Но - сторонний. У меня уже
есть комментарии и к действиям нового моего Президента!
ТАЛОНЫ НА ЖИЗНЬ
Институтские мои годы запомнились мне бесконечными хвостами. Я не успевал делать эпюры по
начертательной геометрии, отмывки дорических колонн, слабоват был и в математическом анализе.
Тем не менее я был весьма заметной фигурой в институте - вместе с художником Гришей Златкиным
мы выпускали популярную сатирическую газету "На карандаш!", вполне социалистическую по форме и
содержанию, хотя и необычного вида - она была длиной во всю стену, метров пять обоев, со
множеством акварельных мастерских рисунков (Гриша печатался в областной газете "Молот") и с
моими, разумеется, стихотворными подписями, в которых что-то было. Во мне всегда что-то было,
хотя и не много.
Когда вывешенный номер обступала толпа студентов, я ходил по коридору гордый, как Пушкин на
лицейском экзамене - "старик Державин нас заметил".
По вечерам играл наш институтский джаз-оркестр, и мы до потери ног танцевали свои фокстроты,
вальс-бостоны и танго с аргентинскими выкрутасами (ростовский шик!). Время было послевоенное,
голодное, но с каким удовольствием я поменял бы мое сегодняшнее изобилие харчей, которое мне
уже во вред, на ту голодную юность, когда можно было есть все, хоть гвозди, но ничего этого не
было! Гвоздей - тем более!
Все было по карточкам и по талонам. И распределял эти талоны на нашем курсе кто бы вы думали?
Правильно. Почему? Сам не знаю, но скорее всего по расположению ко мне всемогущей в институте
секретарши директора Ирочки Горловой. Эта тридцатилетняя красавица, дочь какого-то крупного
краснодарского начальника, кажется, самого большого, очутилась в Ростове из-за неведомой мне
романтической истории, беспрерывно меняла модные тогда крепдешиновые платья в цветах и
оставляла после себя ветер с запахом духов "Красная Москва".
Я испытывал к ней, к этой для меня, 20-летнего, старушке, определенный сексуальный интерес,
который она, постоянно увлеченная кем-то другим, едва ли замечала. Надо сказать, что в ее
окружении всегда был кто-то более представительный и заметный, чем я. А мне судьба навязала с
детства, после того как меня с мамой выгнали из собственного дома, некий комплекс если и не
неполноценности, то недостаточности.
Но взаимопонимание между мной и Ирочкой и даже симпатия существовали, и я получал от этой
владычицы мор-ской длинные ленты талонов с печатями института - для распределения. Талоны были
на папиросы "Наша марка", фирменное курево и гордость ростовчан; резиновые калоши, да-да, не
смейтесь, была такая драгоценность, имеющая отношение к XX веку; а также на какие-то ткани,
может быть, для постельного белья. Не вспомню еще на что, поскольку себе я брал только "Нашу
марку", а остальное как-то раздавал студентам и даже не знаю, что это было. А с "Нашей марки"
началось еще в школе мое курение, я думал - взросление, и рубль на завтрак уходил, конечно, на
курево - десятка папирос мне тогда хватало на два дня. Эта безобразная привычка довела потом
меня чуть ли не до туберкулеза, и я курил по три пачки сигарет в день, точнее в полдня, потому
что остальные полдня я кашлял. Но и теперь, когда я уже лет 35 не курю и не кашляю, вкус
ростовской "Нашей марки" доминирует над всеми распрекрасными "Мальборо". Это дым моего
отечества и моей юности!
Итак, мы плясали фокстрот, беззаботные по причине молодости, но Ирочка Горлова уже знала, что
за нами следят, что мы окружены, как подопытные кролики, вниманием КГБ; она была центром всего
в институте - и отдела кадров, и спецотдела, и наверняка знала всех явных и тайных тружеников
этой святой организации. А может быть, тоже там служила. Я теперь только подумал о причинах ее
охлаждения к моей персоне. Ей-то уж были доверены дворцовые тайны! И талоны на калоши
ленинградской фабрики "Красный треугольник" все реже попадали в мои руки.
Но жизнь по талонам на жизнь вспоминается мне не стукачами и не лаковыми калошами, надетыми на
стертые и стоп-танные туфли, просящие каши, а безоглядной молодостью и силой. Я уже сказал, что
не раздумывая променял бы старость на молодость, это время на то, с одной поправкой - чтобы не
вернулся Фараон Виссарионович и моя молодость не ушла бы снова на строительство в его честь
монументальных сфинксов и пирамид.
Господин Анпилов, не записывайте меня в свои ряды - ни тогда, ни теперь мне с вами не по пути.
Шагайте сами.
ЛИДА
И вот снова что-то вздулось прямо на линии заживающего после перитонита шва, и хирург сказал:
"Надо вскрывать". И вот я, такой целенький на протяжении всех моих долгих лет, заряженный с
юности на футбольный мяч, более всего напоминающий пружину, враз рассыпался на неуправляемые
губернии, и поделили меня ножом хирурги вдоль и поперек. Отыгрались за всю жизнь.
И я стал наподобие консервной банки - меня все время вскрывают. Иду сам в операционную, без
Лидочки, и так уже привык, что всегда держу ее руку в своей, что мне страшно самому. Последние
недели, даже месяцы, моих хирургиче-ских путешествий, она была рядом, без нее я, распоротый и
еле зашитый, не мог встать с постели. Она ночевала в палатах, где на диванчике, а где и в
кресле.
Иду я в операционную и вспоминаю - мысль ведь бежит быстро - что, по сути, и всю предыдущую
жизнь я никогда не был без этой женщины. Как кто-то сказал о Пушкине, скажу о ней: "Она - мое
все!" Она - моя дочь, я вырастил ее из ничего, от нуля. Она - моя мать, я часто прислушиваюсь
к ее разумным советам.
Всюду в мире, где мы побывали, мы побывали вместе. Все, что я написал, посвящено ей и первой
прочтено ею. Мы, в сущности, не разлучались за эти 44 года. Меняли города и квартиры, клеили
обои и воспитывали детей. Были счастливы, привозя домой сигнальные экземпляры новых книг,
ссорились и мирились.
Я ее зову "Люба", и многие думают, что и на самом деле она Люба, а не Лида. Я мог бы ее, как
делают журналисты, назвать своей Музой, но мне чужд пафос - а то, пожалуй, меня надо бы
фотографировать с лирой и отпущенным ногтем на мизинце. В наброшенном пледе.
И каждый мой день начинается рядом с этой спящей красавицей, обнявшей свою голову руками в виде
венка (как у нее рук хватает?). Хорошее начало. И не становится она в моих глазах старше -
дистанция любви не сокращается.
Так что, мне встретилось чудо? Солнце? Или соцреализм прорвался на мои страницы? Да нет, чудо
только в том, что мы вообще встретились и сумели остаться вместе, несмотря на то, что мы совсем
разные и у каждого своя библиотека недостатков. Мы оба помним анекдот: "А не хотелось ли вам
расстаться?" - "Расстаться - нет, а убить - да!"
Вот мы поженились и живем в райцентре Светлый Яр. И хожу я на работу в редакцию поутру, а по
другой стороне на свою работу идет молодая и красивая заведующая банком, не знаю даже ее имени.
Иногда мы идем по одной стороне и, может быть, даже о чем-то беседуем - ведь мы знакомы. А
сзади, я и предположить не мог, плачет моя юная девятнадцатилетняя жена - в наш с ней медовый
месяц. От ревности.
И это разногласие сохранилось на всю жизнь. "Еще чего! Стану я ревновать!" - говорит Лидочка.
Но никаких женщин вокруг меня быть не должно! И она безусловно права: ведь женщины - это всегда
опасно. А с другой стороны, если не видеть вокруг красоты, и женщин в том числе, какой ты к
черту мужик, а тем более писатель?
Есть у нас и другие разночтения и разновкусия. Но нет ни одного, которое помешало бы нашему
"нам не жить друг без друга". И когда я уходил в потусторонний мир наркоза, я держал Лидочкину
руку в своей, и снова держал эту руку, возвращаясь на этот свет.
Вот о чем думал я, шагая в операционную без Лидочки в сопровождении врача. Я, старая консервная
банка перед вскрытием.
Похоже маемся и лечимся,
И у аптечного окна
Стоит с рецептом человечество,
И эта очередь длинна.
Мы, нечестивцы и апостолы,
От мудрецов до королей -
Лишь комбинации из фосфора
И органических солей.
В нас - одинаковые атомы
И хромосомы мельтешат,
И нас патологоанатомы,
Как перепелок, потрошат.
И зная все, до самой малости,
Толчет провизор порошки
И дарит нас отцовской жалостью
Сквозь близорукие очки.
ОДИННАДЦАТЫЙ ПУНКТ
У нас нет законов. То есть не то чтобы вообще никаких, нет таких, чтоб регламентировали всю
нашу жизнь и мы бы их знали, как пианист знает ноты. Конечно, нельзя ехать на красный свет
светофора. Ну, а если вы проехали красный, зазевавшись, что последует дальше - автомобильный
суд, счет на оплату штрафа в банк, просто ли расчет на месте по квитанции, самосуд ли и взятка
автоинспектору? Этого пока никто не знает. Не было четвертого чтения.
Сколько стоит отправить письмо в Липецк и сколько - в Сан-Франциско? Эти тарифы бесконечно
меняются, и бессмысленно запасаться конвертами на почте. Я и письма писать перестал из-за этой
глупости. А сколько нам платить налогов и сколько всего налогов - загадка, и разгадка
затерялась в Думе, где все еще идет столетняя политическая война между шариковыми... тьфу ты!
шандыбиными.
Нет, есть какие-то чудодейственные законы, проскочившие раскаленную взаимной ненавистью
депутатов Думу. Например, пулей-дурой проскочило решение об отмене смертной казни. Какая удача!
И момент выбрали - когда кругом стрельба по живым людям, серийные заказные убийства, маньяки,
не имеющие вообще права жить среди людей! Обогнали все демократические страны. И я вписал еще
одну в наши лесоповальские частушки.
Нам судья три года ровно
Третий срок дает условно!
Ставит нам условие -
Воруйте на здоровие!
И сидят нелюди по спецзонам, смотрят телевизор, и надежда, которая умирает последней, у этих
серийных душегубов имеется: глядишь, придумают еще почетное звание "за-служенный маньяк
Российской Федерации".
Раньше, при советской власти (тьфу-тьфу, чтоб ее век не видать и не помнить!), законов тоже не
было, их заменяла революционная целесообразность. Поэтому и явка на избирательные участки, и
процент проголосовавших на выборах "за" составляли всегда неубедительные 100 процентов. А ежели
были несогласные, то для них у власти имелась четко напечатанная статья 58 в Уголовном кодексе.
По этой статье любое наше действие оценивалось четко: 58-1 - измена Родине, 58-3 - бандитизм,
58-6 - шпионаж, далее - терроризм и диверсия, далее - знаменитая статья 58-10, по которой в
принципе мы все были как бы заранее осуждены, - антисоветская агитация.
А был еще одиннадцатый пункт. И вот по этому одиннадцатому не знаю, кому в голову пришло
собрать нас в контрреволюционную организацию. Нас, трех студентов строительного института,
никак друг с другом не связанных, наподобие редиски: почему именно эти десять-пятнадцать
редисок попадают в один пучок?
Ко мне прицепили двоих моих приятелей - Никиту Буцева, казака из станицы Багаевской, и Илью
Соломина, еврея из Минска, у которого всю семью расстреляли немцы и который, учась в Ростове,
снимал угол, просто жил у тетушек Наташи Решетовской, жены уже сидевшего в лагере своего
комбата, будущего писателя Солженицына.
Я, помнится, вскользь уже касался этой темы. Сейчас решил рассказать об одиннадцатом пункте
крупным планом. Ведь сохранись он у меня, я, который и так с детства знал об этой Системе
больше других, так и остался бы политиче-ским человеком, ввергнутым в диссидентство, обреченным
на тюрьмы, психушки и эмиграции. Вышел бы с теми семью на Красную площадь. Когда совдеп вошел в
приподнявшую голову Чехословакию, у меня на нервной почве сыпь на теле выступила.
А так я вышел из лагеря, как форточник, худенький и больше ни в чем не виноватый. И поставил
себе целью - быть сторонним человеком, жить по возможности в профиль к системе. И кажется, мне
это почти удалось.
Пунктов точно не знаю, сколько было, был, например, пункт 17 - знал и не донес. Но этот Кодекс
соблюдался и исполнялся четко и был настоящим Законом государства, управлявшегося большевиками.
Потому что отбывало срок по этому закону процентов 90 невинных людей.
Следователь Ланцов,
Мастер ночных допросов,
Мне говорил:
- Подписывай.
Туды твою мать, Матросов.
А я, приведенный
Двумя конвоирами
Из внутренней тюрьмы:
- Советская власть
Разберется.
- Советская власть - это мы!
Теперь-то я понимаю,
Что я затевал бузу,
О чем,
Как в листе допроса,
Расписываюсь внизу.
Так что, прикажете их освободить? Как бы не так, эта организация не допускала брака в своей
работе! Но я сейчас думаю, что хотя демократия еще не просматривалась, но какие-то неясные
ветры сомнения уже веяли над нимбом непорочных чекистских начальников, и по чьей-то инициативе
в обвинительном заключении пункт 11 исчез у нас, отсох, как аппендикс, и остался только пункт
10-й, агитация. Но куда от него денешься, если ты действительно сдуру подумал, что в Германии
хорошие дороги.
Мы и значения тогда не придали, что, потеряв непонятный 11-й пункт, мы вроде как получили
амнистию, превратившись как бы в бытовых заключенных; власти и сами так смотрели на "болтунов",
и когда стали разделять лагеря на политические и уголовные, "одиннадцатых" увезли с
политическими, навеки виноватыми, а мы остались с уголовниками, виноватыми частично и временно.
Так, в общении с ворами, мошенниками, взяточниками и насильниками вызревали мои будущие песни
"Лесоповала". Я хорошо прошел этот полный шестилетний курс обучения, чтобы рассказать о
сталинском лагере в своем большом цикле как бы исторических песен о воле-неволе.
А три редиски, три старых редиски, живы, хоть и не раз уже собирались (последний - я) отдать
концы. И живут в разных краях: один - в станице Багаевской на Дону, второй - в городе Линн,
Соединенные Штаты Америки, а я вот - у Красных ворот в Москве. Давно заглохло наше общение,
прекратилась редкая переписка, все скуднее наши сведения друг о друге. Да и были ли мы
друзьями? Мы были подельниками, связанными чьей-то рукой в органах в пучок антисоветской
организации, во что, как оказалось, они и сами не верили.
Помните, я говорил, что где-то можно получить для прочтения наше старое дело. Нет, все же
интересно бы перечитать эту черную сказку нашей борьбы с режимом (мы все же боролись с ними и
на следствии, и на суде!), попытаться вычислить автора нашей пьесы - кому понадобились мы,
совершенно ничем не связанные между собой три студента, чтобы так просто взять и искалечить три
молодые жизни.
Да черта лысого узнаешь - там будет все что угодно, кроме этого: свои тайны органы, и десять
раз сменившись, как и наши дела, хранят вечно.
И одиннадцатый пункт всегда будет рано списывать в архив - до сих пор нет другого кандидата на
постамент на круглой площади Лубянки, кроме железного Феликса.
ВЕСНА. ЧЕРЕМУХА. ХОЛОДРЫГА
Это я - про весну нынешнюю, двухтысячного года. Принесла она мне огорчений едва ли не больше,
чем все мои остальные весны, вместе взятые. Да, была весна ареста, но и весна Победы, и весна
первого успеха в песне, и весна нашей свадьбы с Лидочкой. А эта - привела меня, в общем-то, к
финалу: оказалось, что сердца моего осталось на считанные дни, и коронарограмма подтвердила это.
И повезли меня на каталке (помните - "лебеди-саночки"?) под лампы в операционной знаменитого
и, как оказалось, весьма симпатичного хирурга Рината Акчурина.
Но эта его знаменитость лишь прибавляла мне надежды на успешный, а точнее, просто положительный
исход операции, а дальше не избавляла от неминуемых мучений выхода из кризиса. С Божьей помощью
мы пережили эти стрессовые две недели. А в день выписки меня, еще совсем слабого, учившегося
снова ходить по земле, постиг еще удар (удар! еще удар!): температура 39,6, потеря сознания и
новая операция под общим наркозом - перитонит, и двадцать минут до смерти. Хирургам, опять же с
Божьей помощью, хватило этих двадцати минут! И снова - палаты, уколы, бесконечная сдача крови.
Лежание плашмя на спине. Подумать только, за все мои длинные годы я не знал, что такое
капельница! А тут сразу все узнал - такое, о чем боюсь даже вспомнить. Да и что можно вспомнить
при температуре 39,6, в бреду?
Я отстрадал свое в госпитале Вишневского. Несмотря на повышенное внимание врачей, отстрадать
свое ты можешь только сам. Потерять от обилия лекарств и наркозов аппетит и сон, представьте
себе: бессонные ночи, лежание на спине - грудь-то разрезана, а теперь еще разрезан живот,
Господи, помоги!
И Он помог - я покинул и госпиталь Вишневского с премилым доктором Немытиным, и вот, вышагивая
по коридорам санатория на своих ставших худыми и ватными ногах, снова пытаюсь оклематься. Гоню
от себя впечатления и обломы этой холодной весны, не в силах выйти в зелень и ощутить цвет и
запах жизни, которую я было покинул насовсем: боюсь простудиться и опять - под капельницы.
И колесо обозрения крутит совсем другие воспоминания! Пытаюсь понять: кто я есть, почему я
такой, а не другой? От кого и от чего у меня мой легкий нрав, самолюбие, все меньше граничащее
с самоуверенностью, эта, а не другая внешность? От родителей, о которых так мало написал я в
этой книге, от обстоятельств и узлов, в которые завязывала меня жизнь? От чего в человеке - что
вообще?
Вот в 1942-м пишу маме наспех, собираясь покидать Ростов, к которому подошли немцы, записку,
где и как нам встретиться. И понимаю, что никак и нигде нам больше не встретиться, потому что
мама мобилизована на рытье противотанковых рвов. И скорее всего, уже попала в немецкое
окружение.
Предчувствие не обмануло меня, оно у меня развито, как у женщины: мама всю войну провела в
немецкой оккупации, пробираясь из города в город по Украине, где нищенкой, а где и нанимаясь на
черную работу. Семейная легенда рассказывает, что по доносу была она вызвана на допрос к самому
гауляйтеру Эриху Коху, который при двух овчарках допрашивал ее:
- Откуда вы знаете немецкий язык?
- За два года его нетрудно выучить. Но я также знаю и французский.
- Вот как! - И гауляйтер перешел на французский... Он служил в Париже. И это спасло маму.
Что здесь правда? Может быть, гауляйтер был поменьше рангом, чем наместник Украины, но
остальное, скорей всего, правда. Даже я помню, как в пору нашей жизни в Ленинграде, когда отец
еще был студентом, маму учила французскому бывшая фрейлина двора баронесса Остен-Сакен, в том
доме, где висел между этажами неподвижный с самой революции лифт - он же одновременно Зимний
дворец и крейсер "Аврора" наших ребячьих затей.
И мама двигалась на запад с немцами, пока ее сын вместе с Красной Армией не обогнал отходящих
немцев и не освободил маму вместе со всей Украиной. Мама работала судомойкой в фашистском
госпитале города Староконстантинова, бывшего еврейского местечка, возле Шепетовки. Моя молодая,
красивая, крашенная в рыжий цвет мама.
А потом, когда я, чемпион по притягиванию неприятно-стей, попал из военного огня в тюремное
полымя, мама присылала мне в лагерь почти ежемесячно по двести рублей, отрывая их от себя и
спасая меня от голодной смерти. От своих семисот рублей зарплаты экономиста.
Бессребреница моя мама, не нажившая за всю жизнь ничего, кроме раздобытой мной, уже писателем,
девятиметровой комнаты в коммуналке у Красных ворот и крошечного холодильника "Морозко" на две
кастрюли!
Когда мама умерла, совершенно здоровая, во время йоговской гимнастики, мгновенно - закололо
сердце, и "скорая" приехала поздно, - я буквально сошел с ума от горя и не-ожиданности.
Что у меня - от мамы? И есть ли что - не знаю. Я не так прекраснодушен, не так добр, не так
способен на подвиги ради кого-то, не так чужд всему внешнему в окружающем меня мире. Так что,
я генетическая копия своего отца?
Отца забрали, когда мне было уже 14, но я не очень хорошо могу рассказать о нем, хоть и был его
любимцем и гордостью. Гордился он не моими академическими успехами (помню, как лупил меня,
с трудом постигавшего таблицу умножения: ну почему семью девять - шестьдесят три?) Нет, отец
гордился моими успехами в спорте. Я уже при нем получил футбольную форму спортобщества "Сталь"
в Таганроге, а как я забивал голы на пустырях, отец иногда мог видеть сам.
Но мой отец, я уже, помнится, говорил, был еще одним из отцов города. Он ведал всем -
строительством, коммунальным хозяйством, трамваем, жильем и водопроводом, всеми траншеями и
котлованами. И приезжал поздно, а когда в обеденный перерыв обедал дома, всегда с белым сухим
вином, и наскоро прочитывал кипу газет, мы не могли посягать на это его время.
Зато в карты, в домино и в шашки ему не было равных и далеко за пределами Таганрога. Иногда он
позволял мне допоздна сидеть во время преферансных ночей и учиться у таких же - но приезжих -
гроссмейстеров, как он, этому во-все не бесполезному в жизни умению. Не научился - они почти не
хлопали картами, а быстро расписывали висты, и пулька продолжалась не более одного часа.
Я потом утром изучал записи - не проиграл ли отец?
Нет, ни игроцкой лихости, ни удивительной энергии на работе, ни авторитета в профессии, скорее
всего, я не унаследовал от моего отца! А как спокойно спросил он у энкаведешников: "Ордер?!"
Откуда же мы - такие, как есть? Почему, передав своим дочерям не вызревшую в нас музыкальность
и художественные способности, мы не добились от них хоть какого-то результата? Ведь сами мы
кое-что все же успели на этом поприще! Почему?
И какой смысл был клонировать овечку Долли - ведь по всем другим признакам, кроме каракулевой
шкурки и вылупленных зеленых глаз, это будет совсем другое существо?!
Холодная весна, черемуха цветет, на улицу не выйти, и всякие глупости туманят сегодня мое тоже
еще не совсем оправившееся сознание.
ВОЙНА. ОБРАТНАЯ ДОРОГА
Городок Мерзебург, узловая станция, предоставил нашей армии какой-то безграничный плац с
военными постройками под десятки тысяч солдат, сразу отпущенных домой. Мы жили в ожидании,
пока собирались попутные эшелоны: на Москву, на Украину, на Дон и за Волгу.
В кинозальчике круглые сутки крутился один-единственный американский фильм "Серенада Солнечной
долины". Согласитесь, что и Голливуд, и Соня Хени в главной роли, а еще больше музыка Гленна
Миллера - почти что нокаут для вчера еще окопного и вшивого русского солдата. Два мира - две
войны.
Посмотрев раза три весь фильм и выбрав для себя самый кайфовый момент - чечетку "Чуча", я стал
приходить только на этот номер и представлял себе, как дома научусь бить степ не хуже братьев
Николас. Через много-много лет я видел их (их ли?) седенькими, старенькими, но живыми в городе
Новый Орлеан, штат Луизиана, во французском квартале - они плясали для прохожих один-два такта
прямо на мостовой: доллар за славу. Они были нищими.
Будущая жизнь моя представлялась мне смутно, но все-таки раем. Победа пришла неожиданно, как
все долгожданное. Я - цел, молод, достоин уважения, честолюбивый юноша с тысячей незабитых
голов впереди. Потом всю тысячу забьет Пеле, а мои так и останутся при мне.
Каким-то образом я и здесь угодил на гауптвахту, не помню за что. Это моя удивительная
способность попадать в неприятности, по мне всегда скучали гауптвахты и карцеры, виноват, не
виноват ли, такова видимо, моя суть. И я не успел получить свою медаль "За взятие Берлина",
которую тут же вручали солдатам, причастным к штурму Берлина, а я из моей пушки с рингавтобана
одним из первых открыл стрельбу по этому городу в апреле 45-го.
Эшелоны собирались медленно: ехала домой миллионная армия отвыкших от дома солдат, и у каждого
- какое-то наспех нажитое на чужбине имущество: отомщенные костюмы с подложенными ватными
плечами, гостинцы для жен и детей, аккордеоны всех марок. Да это еще что! Тысячи велосипедов и
мотоциклов, попробуй провези их через всю Европу. Эшелоны-то состояли из теплушек: сорок
человек или восемь лошадей. Ведь ехали миллионы рядовых, самая настоящая армия-победительница.
Генералы и офицеры свои велосипеды доставляли каким-то более хитрым способом.
Хочу, чтобы вы представили себе и весь эшелон целиком, с присобаченными любым способом к своему
вагону трофеями - с боков и на крышах теплушек, проволоками и веревками - эшелон, идущий, как
фантом, по Европе в каком-то удивительном победном ритме. Немножечко пьяненький? Да, конечно.
Облепленный трофейными, кровью заслуженными колесами. Это хватило ума разрешить нашему
безжалостному к солдату командованию - без трофеев солдат голым и нищим возвращался бы в свои
голые и нищие пенаты.
А внутри теплушки - нары, сплошь устланные немецкими коврами, иногда размером через весь вагон,
синий дым от гаванских сигар, откуда-то их было в Германии много. И звучат фальшивя немецкие
аккордеоны "Хонер" и даже дорогие итальянские. Какой проворный народ - через два-три дня
(дорога была долгая) эти люди, никогда ранее не державшие в руках никаких музыкальных игрушек,
руками, казалось бы, навек приржавевшими к пулеметам, довольно сносно выводили свое любимое
"Над озером чаечка вьется" и вовсе уж модное "На позиции девушка провожала бойца".
У меня, не знаю откуда, тоже оказался небольшой аккордеончик, который мне только мешал, и я не
проявил ярких музыкальных способностей, как ни старался. Ну никак еще долго не проклевывалась
моя будущая профессия. Поэтому в Варшаве аккордеончик был продан за пару бутылок польского
самогона бимбера и несколько упаковок - по 100 - сигарет "Пани". Так сгорела и ушла дымом
единственная моя возможность приобщиться к миру музыки. Считаю эту сделку удачным компромиссом
- в мире не возникло еще одного бесталанного музыканта.
А эшелон-призрак мчался с войны по никому еще не принадлежавшей и не выставившей границ Европе,
пугая своим видом и сумасшедшей музыкой немецкие и польские деревушки по обе стороны своего
исторического марша - война, обратная дорога.
Сто раз славлю предприимчивость и хозяйственность русского солдата (некоторые везли даже
конскую сбрую!). Не морщитесь и не фэкайте - мы их не звали к себе в гости. Но они пришли.
А мы обид не прощаем.
СМЕРТЬ ФАРАОНА
Поселок Кураховка на Донбассе. Дымит на угле и дает свою маленькую "плюс электрификацию"
местная ГЭС, а в гостинице имеет служебную комнату моя мама, единственный мой якорь в жизни,
сама снявшаяся со всех своих якорей. Два перекати-поля. Мама, правда, начальник планового
отдела какого-то предприятия, а сынок - только что откинувшийся забалансовый человек, навсегда
пропитанный лагерным духом, без видимого будущего в свои уже тридцать лет.
Скоро я покину этот поселок, подамся в город Мариуполь, почему-то вписавшийся в судьбу мою,
моих родителей и прародителей. Подамся в поисках работы, в попытке приобщиться к обществу, из
которого меня уволокли в воронке. Вольюсь незаметным ручейком в русло строителей социализма на
заводе имени Ильича. И начнется странная полоса моей жизни в общежитии, о которой я уже
упоминал на страничках этой книги памяти.
А пока истекают февральские деньки 53-го года. Бездельничая на маминых харчах, я пытаюсь понять,
что же такое воля, потому как что такое свобода, мне и до сих пор не совсем понятно. Выбор
возможностей в поселке невелик. Пейзаж: дымящие трубы ГРЭС да по горизонту - горами - терриконы
старых шахт.
Правда, есть Дворец культуры энергетиков, а в нем - большой бильярдный стол, вокруг которого и
закружилась моя никем не востребованная свобода. Я и раньше, в детстве, был любителем катания
шаров, а здесь, при ежедневной многочасовой тренировке, превратился и вовсе в грозу местных
авторитетов. Вечерами, когда поселок собирался во Дворце на кино и другие мероприятия, стол
обступали зеваки, а я был героем зрелища и слышал то и дело похвальные реплики: "Во цыган дает!"
Цыган так цыган, я же и здесь, как и всюду, был чужим. Главное, что я даже помаленьку мог
зарабатывать себе на карманные расходы.
Пока однажды не появились в толпе две приезжие молодые женщины, одна со своими киями в чехле, и
не показали мне, как нужно хорошо играть на бильярде. Одна была профессионалкой и появлялась
там и сям в зависимости от дня выплаты шахтерам аванса или зарплаты. Цыган был посрамлен, а
быть не первым, как вы уже знаете, он не привык. Прощай, бильярдная!
А дни февральские скатились к марту, и вот как-то утром гостиничное радио принесло весть о
кончине товарища Сталина. Я слушал сообщение, подводившее черту под целой эпохой, и плакал. Да,
плакал. Как я ненавидел этого человека, развеявшего по ветру мой дом, отнявшего у меня надежды,
душившего в своих объятиях половину Европы! Но нет, нет и нет - это не были слезы радости, это
были настоящие человеческие слезы по оставившему сей мир главному человеку эпохи: что теперь?
Как мы теперь без него? Я не могу перевести сейчас на язык логики эти дурацкие слезы по
скончавшемуся фараону, но так было.
Остались построенные в его честь пирамиды: этот Дворец культуры, весь в его бюстах и портретах,
в красных полотнищах с утвержденными им лозунгами, эти ГЭСы и ГРЭСы, это пятипроцентное
ежегодное снижение цен, Красная Армия в Корее. И осталась на всю жизнь наша с мамой
неприкаянность, бездомность, выброшенность за борт, а обеспечил и подарил ее нам лично он,
фараон, по которому я плакал в том поселке и до сих пор не в силах объяснить себе эти свои
позорные слезы.
ПИСЬМО МИШЕ ШЕЙКИНУ
Как мало осталось нас, вояк 168-го истребительно-противотанкового полка, в живых. Еще недавно
мы собрались в Белгороде, где жил наш престарелый замполит, как бы вокруг него.
Вот и встретились,
Звенят на нас медали,
Сорок лет, считай,
Друг друга не видали!
Пахнут галстучки
С резинкой
Нафталином,
А расстались пацанами,
За Берлином.
- Ты-то - чей?
- А я - Рогозин!
Совпадает? -
В разговоре буква "ё"
Преобладает.
Ну, по первой,
Ну, с прицепом
Опростали,
Сикось-накось
Всю войну перелистали.
Погудели, вспоминая,
Забывая -
Ведь война,
Она у каждого иная!
А вино, оно у нас
Как проявитель -
И уже не пиджачок
На мне, а китель.
Снова танки
Выползают из лощинки,
И опять у нас -
Ни страха, ни морщинки.
Проявляет проявитель,
Проявляет,
Молодая моя армия
Гуляет!
Ну, в общем, все рассказано в этом как бы прозаическом стихотворении. И было нас - не вообще
живых, а только приехавших на встречу - человек двадцать. Большинство не огневики, а шоферы,
возившие наши пушки. Но куда возили? На самый передок, на огневые позиции, так что убивало нас
и их одинаково, рядышком.
А как собрать со всего Союза однополчан? Должен кто-то проявить инициативу. И такой человек
нашелся - сейчас отставной подполковник, а тогда рядовой фронтовой водитель "студебеккера"
Михаил Михайлович Шейкин. Веселый, инициативный по характеру человек. По-английски такой человек
называется "миксер", а по-русски такого в точности слова нет, но близко - заводила, душа
общества, закоперщик.
Это ж сколько усилий надо приложить, почти термоядерной энергии - всех разыскать, списаться,
ответить каждому, с кем-то даже съехаться-свидеться!
С тех пор стали приходить ко мне десятками письма-открыточки из разных мест. Главным образом
поздравления с Днем Победы и другими праздниками. И почти каждое послание кончалось словами:
"...И мирного неба над головой". Жена принесет почту из ящика и скажет: "А вот эти три письма
"мирного неба над головой"". Ей-то чудно это прилипчивое мышление, как под копирку.
А мне - воспоминания, и я не замечаю стандарта, живы, и слава Богу! Миша же Шейкин, любитель
писать подробные письма, пишет мне и до сих пор регулярно, с перерывами на свои инфаркты, с
подробными советами, как их надо преодолевать волей и силой духа. Как он увеличивает количество
и расстояния своих проходок и пробежек. А потом - негодование на украинские власти, так жестко
отделившие Украину от России: Миша живет в Чернигове. Когда-то, в войну, наша бригада
формировалась неподалеку, в Черкассах. Вот так и стал моим однополчанином этот
восемнадцатилетний паренек с шоферских скоростных курсов.
Но главное в Мишиных письмах - информация об ушедших друзьях. Похоронки. Нас все меньше и
меньше остается на земле. Жалковато было смотреть на нас, одетых в одинаковые выданные штатские
костюмы на параде в честь 55-летия Победы. Вот идем в беретах, вот - в кепочках, а когда пошли
мы в шляпах, жена моя сказала: "Шпионы!" Смешно. И грустно.
Не имею права цитировать чужие письма, но не сочинять же мне за Мишу Шейкина. Его заветная
мечта - попасть в передачу "Поле чудес" и рассказать по телику о Мишке Таниче - солдате и
футболисте, как он его помнит, с большими преувеличениями,
Я думал всегда, получая эти письма: где мы разошлись в оценке событий и в самой стилистике
("мирного неба") - ведь мы же стояли под одной пулей и миной рядом? Когда я начал думать
по-иному? Ах, наверное, это было еще до того, как мы встретились на ратном поле, - слишком
много поводов дала мне жизнь для сомнений и инакомыслия!
С год назад Миша снова сообщил: нас осталось всего пятеро, и перечислил. Давно уже нет писем
от Миши Шейкина, вот и с 55-м Днем не поздравил впервые. (Оказывается, поздравил, слава Богу,
- я был в больнице.) И это число - пятеро - имеет горькую тенденцию сокращаться. Может быть,
оно уже не есть правда. Живите подольше, пятеро, не сдавайтесь!
Пиши мне, дорогой Миша! Мы еще побываем на "Поле чудес". И какое значение могут иметь наши
несовпадающие оценки и тем более слова!
Пиши - мы еще живы.
КОРОТКОЕ ЗАМЫКАНИЕ. ЭПИЛОГ.
Бессонница! Вот уж часы заполночь пробили два раза, потом три. Взял себя за волосы, как
Мюнхгаузен, и усадил за письменный стол. Впервые в жизни пишу ночью.
На днях сгорел офис моего знакомого, Сережи Михайлова, в Доме туриста на Ленинском. Дотла
сгорел вместе с электронной серьезной начинкой. Причина пожара - короткое замыкание. Короткое
замыкание по-российски: точно в назначенное время. Ровно через двадцать минут после ухода
последнего сотрудника, в девять часов вечера. Поджигателя, разумеется, не найдут или, в крайнем
случае, дело развалится в суде. Нет Закона в нашем молодом государстве, нам и всего-то тысяча
лет!
Сейчас горит в Москве Останкинская телевизионная башня, символ уходящего века в безбожной
стране, слишком поздно спохватившейся о Боге.
А может, причина бессонницы - злосчастная рюмка водки в компании друзей, да под селедочку с
картошечкой. Как тут удержаться? Слышите - под селедочку, а не под селедку! Слыхал где-то, что
рюмка водки настолько полезна, насколько вредна сигарета. Себе в оправдание вспомнил.
Не спится. Возвращаюсь к своему двадцатому веку. Вот он снова навалился на меня всей несносной
тяжестью, прогибает! Научившись ходить на исходе первой его четверти, я так и прошагал, прополз,
промелькал по просторам остальных его трех четвертей. И вот он кончается. Он уже многажды
кончался для меня. Кончается и сегодня. Горит Останкинская башня. Грустно, тревожно,
символически.
Что-то вспомнилось, больше позабылось. Вот мы подались в длинное путешествие по экзотической
Средней Азии. Три молодых сталинградских поэта - Федор Сухов, Валентин Леднев (оба уже члены
Союза писателей) и литературный неофит, лирический герой этой книжки. За впечатлениями, без
гроша в кармане, наудалую. Напечатаем в Баку по парочке стихотворений, выпросим гонорар сразу
- и за море, в Красноводск!
На первом пароходике, открывающем навигацию, по Каспию в нефтяных разводах, с билетами без
места. Один из нас, не я, прикорнул среди ночи на чем-то мягком, оказавшемся поутру шваброй,
которой команда драит палубу. Хорошая подушечка! Не беда.
А зато дальше умываемся и чистим зубы уже в Азии, в Красноводске, на вокзале, соленой морской
водой из-под крана - небывальщина, Красно-безводск! Потом поезд раскаляется в пустыне Каракум
до сорока пяти по Цельсию по дороге в Ашхабад. И никаких тебе фотогеничных басмачей по дороге,
одни пограничники. И - Ашхабад, с его арыками, папахами и какой-то по-райски красивой и
прохладной, оккупированной партийными бонзами Фирюзой.
И снова стишки в молодежной газете, а далее - Ташкент с хлопковыми горами, после землетрясения,
и Алма-Ата со следами недавнего селевого потока, все сокрушившего на своем спуске от катка
Медео. Впечатления, впечатления, молодость! Хорошо еще, что многое улетучилось из памяти, а то
не было бы конца у этой книжки.
В Ташкенте, проездом, на вокзале, вспомнил я, что здесь живет сосланный или сам себя сославший
во искупление грехов любимый мой с войны поэт Константин Симонов. Вот познакомиться бы! Набираю
просто так, безумный, ноль девять и спрашиваю у сонной телефонистки (время - четвертый час утра)
телефон Симонова, Константина Михайловича.
- Один какой-то Симонов у нас есть, без инициалов.
- Давайте! - сказал я в надежде узнать у абонента телефон моего кумира, автора стихотворения
"Жди меня". И набрал номер, как в рулетку. Трубка на том конце недовольно сказала: "Да!"
- Я тот самый Симонов, но какого черта вы звоните в такое странное время?
- Видите ли, мы здесь проездом и просто ну не можем не повидать вас! Наш поезд отходит в десять
утра.
- Ладно, - сжалилась трубка. - Валяйте приходите в девять. Полиграфическая, сто тринадцать.
Господи, каким образом запомнился мне навсегда этот совершенно никчемушный адрес? И до утра мы
брились и чистили перышки в вокзальном туалете - я в волнении от предстоящей встречи, а друзья
мои как бы не возражая - им Константин Симонов был менее интересен. Вода на этот раз была
сухопутная, пресная, настоящая.
"113" оказался коттеджем, разделенным на две двух-уровневые квартиры. Веранда симоновской
половины была уставлена цветами, в корзинах и россыпью - не иначе после какого-то
торжественного дня в семье. Я рассказал поэту, как променял на его сборник сорок пятого года с
портретиком подполковника Симонова толстенный том запрещенного тогда Аркадия Аверченко - его
раздобыла и сберегла для меня мама в немецкой оккупации.
- Придется ради вас вернуться к стихам. Я ведь давно и насовсем ушел в прозу.
Потом друзья мои спросили неуклюже его мнение о книжке Кочетова, в которой Симонов выведен
непристойно.
- Я Кочетова не читаю.
Не вспомню даже, угостил ли он нас чаем. Скорей всего, нет, но не может же это быть правдой!..
А когда я вернулся домой с гостинцами и остатком неистраченных заработков, опоздав на несколько
дней к обещанному празднику - Дню Победы, моя распрекрасная жена Лидочка третий день голодала:
никаких припасов в нашем доме не водилось, а те, что были, скончались в праздник. Голодала и
записывала в дневник свои головокружения. Денег не было даже на хлеб! А одолжить сотню на пару
дней у соседей - такое ей и в голову прийти не могло, легче умереть с голоду. Такой уж человек
моя Зоя Космодемьянская, гордая до погибели!
Прости меня, любимая, за все-все-все неприятности, которые я причинил тебе! Я здесь прошу
прощения и у Господа. Всей любовью к тебе, единственной, может быть, я искупил мои мелкие
прегрешения.
Кончается двадцатый век, да что там - мы уже живем в двадцать первом! Ведь когда мальчику
исполняется десять лет, ему уже в день рождения десять лет, а не девять. И христианскому
человечеству уже две тысячи лет, ровно двадцать веков!
Горит Останкинская башня, передавшая миру столько вранья и трагических сообщений! Гибель двух
атомных субмарин с экипажами. Череда смертей (одна за другой) кремлевских старцев, хозяев
горящего останкинского эфира. Расстрел Белого Дома на глазах у любопытной толпы, просто Древний
Рим какой-то! Чернобыль, траур всей Европы, один стоящий всех перечисленных печалей. Заказные
убийства и фотороботы исполнителей, которые - все знают - никогда не будут пойманы. Чеченские
(зачем?) похоронки, взрывы домов в Москве и Волгодонске. Разметанные фрагменты человеческих тел
на Котляковском кладбище. Совсем недавняя диверсия в подземном переходе на Пушкинской площади...
Хватит!
А из веселых новостей "раньшего" и вовсе карикатурного времени - знаменитый бессонный комбайн,
день и ночь молотивший по телевидению тучные сверхплановые колхозные нивы. А хлебушек-то все
годы прикупали на Западе!
Смехотура или тоже трагедия?
Со страхом мы включаем в последние годы последние новости - что там еще?
Горит Останкинская телебашня: короткое замыкание. Кому оно выгодно? И пусть даже будут в
пламени торчать уши злоумышленников - никого за эти уши не схватят. Короткое замыкание!
Мы продолжаем жить уже в XXI веке по моему лето-счислению. С Божьей помощью.
СОДЕРЖАНИЕ
6 Состоявшийся вариант
10 Человек за бортом
12 Завещание
14 Калейдоскоп
17 К слову, о Ельцине
20 Таганрог
24 Про это
27 Михаил Танич
31 Школа первой ступени
40 "Пятьсот веселый" до Ростова
44 Провинция, прощай!
48 Враг народа
53 Скрипач
55 Лучше татарина
58 Светлый Яр
61 Переход через Альпы
64 Константин Ротов
67 Женщины
73 Отступление о танках
76 Гнездо
80 Нольная линия
83 Пузо
89 Вальс Хачатуряна
92 Крещение войной
96 "Свидетель"
99 Крючки и пуговицы
102 Хорошие ребята
107 Офицерская ушанка
110 "Мордой не вышел"
114 "Магадан"
118 Портвейн три семерки
120 Песне-графия
124 Чужая судьба
126 Два портрета
129 Мариуполь
131 "Перебиты-поломаны крылья"
135 Звезды с неба
138 Первые радости
141 Кроссворд
145 "Давайте жить дружно!"
148 Птица Феникс
151 Отрицательный герой
153 6 : 1
156 А можно рукопись продать?
160 "Красное солнышко"
163 Чистилище
167 Колесо обозрения
171 Систолическая пауза
177 Будем - как Пушкин!
180 Поминки по друзьям
185 "Проскакал на розовом коне..."
187 Сергей Коржуков
195 "Лесоповал", воскресение
198 Десять заповедей
201 Грузинские дела
205 Нетелефонный разговор
211 Не ангел
215 Прощание с книгой
217 Конец после конца
220 Селедка залом
224 Сторонний человек
227 Автор газеты "Правда"
230 Исповедь?
234 Взморье
241 Лида
244 Одиннадцатый пункт
248 Весна. Черемуха. Холодрыга
252 Война. Обратная дорога
255 Смерть фараона
257 Письмо Мише Шейкину
261 Короткое замыкание. Эпилог
|
